Крупный снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и мягким пластом ложится на крыши

Обновлено: 16.05.2024

Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина все нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.

– Извозчик, на Выборгскую! – слышит Иона. – Извозчик! Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.

– На Выборгскую! – повторяет военный. – Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега… Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по‑лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места…

– Куда прешь, леший! – на первых же порах слышит Иона возгласы из темной движущейся взад и вперед массы. – Куда черти несут? Пррава держи!

– Ты ездить не умеешь! Права держи! – сердится военный.

Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.

– Какие все подлецы! – острит военный. – Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами… Хочет он, по‑видимому, что‑то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.

– Что? – спрашивает военный.

Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:

– А у меня, барин, тово… сын на этой педеле помер.

– Гм. Отчего же он умер?

Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:

– А кто ж его знает! Должно, от горячки… Три дня полежал в больнице и помер… Божья воля.

– Сворачивай, дьявол! – раздается в потемках. – Повылазило, что ли, старый пес! Гляди глазами!

– Поезжай, поезжай… – говорит седок. – Этак мы и до завтра не доедем. Подгони‑ка!

Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по‑видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется… Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой…

По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.

– Извозчик, к Полицейскому мосту! – кричит дребезжащим голосом горбач. – Троих… двугривенный!

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег. Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать. Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее. — Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона. — Извозчик! Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном. — На Выборгскую! — повторяет военный. — Да ты спишь, что ли? На Выборгскую! В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега. Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места. — Куда прешь, леший! — на первых же порах слышит Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. — Куда черти несут? Пррава держи! — Ты ездить не умеешь! Права держи! — сердится военный. Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь. — Какие все подлецы! — острит военный. — Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились. Иона оглядывается на седока и шевелит губами. Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья. — Что? — спрашивает военный. Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит: — А у меня, барин, тово. сын на этой неделе помер. — Гм. Отчего же он умер? Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит: — А кто ж его знает! Должно, от горячки. Три дня полежал в больнице и помер. Божья воля. — Сворачивай, дьявол! — раздается в потемках. — Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами! — Поезжай, поезжай. — говорит седок. — Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка! Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется. Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой. По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат. — Извозчик, к Полицейскому мосту! — кричит дребезжащим голосом горбач. — Троих. двугривенный! Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены. Что рубль, что пятак — для него теперь всё равно, были бы только седоки. Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький. — Ну, погоняй! — дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы. — Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всем Петербурге не найти. — Гы-ы. гы-ы. — хохочет Иона. — Какая есть. — Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее. — Голова трещит. — говорит один из длинных. — Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бутылки коньяку выпили. — Не понимаю, зачем врать! — сердится другой длинный. — Врет, как скотина. — Накажи меня бог, правда. — Это такая же правда, как то, что вошь кашляет. — Гы-ы! — ухмыляется Иона. — Ве-еселые господа! — Тьфу, чтоб тебя черти. — возмущается горбач. — Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни-ка ее кнутом! Но, чёрт! Но! Хорошенько ее! Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет: — А у меня на этой неделе. тово. сын помер! — Все помрем. — вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. — Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезет? — А ты его легонечко подбодри. в шею! — Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю. С вашим братом церемониться, так пешком ходить. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова? И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника. — Гы-ы. — смеется он. — Веселые господа. дай бог здоровья! — Извозчик, ты женат? — спрашивает длинный. — Я-то? Гы-ы. ве-еселые господа! Таперя у меля одна жена — сырая земля. Хи-хо-хо. Могила, то есть. Сын-то вот помер, а я жив. Чудное дело, смерть дверью обозналась. Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну. И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина. Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски. Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем. Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним. — Милый, который теперь час будет? — спрашивает он. — Десятый. Чего же стал здесь? Проезжай! Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске. Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи. Ему невмоготу. «Ко двору, — думает он. — Ко двору!» И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота. Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой. «И на овес не выездил, — думает он. — Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело. который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен. » В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой. — Пить захотел? — спрашивает Иона. — Стало быть, пить! — Так. На здоровье. А у меня, брат, сын помер. Слыхал? На этой неделе в больнице. История! Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется. Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем. Нужно поговорить с толком, с расстановкой. Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер. Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья. И про нее нужно поговорить. Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать. А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов. «Пойти лошадь поглядеть, — думает Иона. — Спать всегда успеешь. Небось, выспишься. » Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде. Про сына, когда один, думать он не может. Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко. — Жуешь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. — Ну, жуй, жуй. Коли на овес не выездили, сено есть будем. Да. Стар уж стал я ездить. Сыну бы ездить, а не мне. То настоящий извозчик был. Жить бы только. Иона молчит некоторое время и продолжает: — Так-то, брат кобылочка. Нету Кузьмы Ионыча. Приказал долго жить. Взял и помер зря. Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать. И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить. Ведь жалко? Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина. Иона увлекается и рассказывает ей всё.

«Человеку нужен человек», и, порой, каждому из нас в тяжелые моменты жизни важно просто чувствовать чье-то в ней присутствие. В рассказе А.П. Чехова поднимается проблема одиночества.

В атмосфере глубокого уныния, холода и вечерних сумерек мы знакомимся с силуэтом человека, на первый взгляд напоминающего приведение – настолько отреченным от реального мира он кажется. А.П. Чехов знакомит нас с историей извозчика, потерявшего всех родных, последним из которых стал его совсем еще молодой сын. Автор делает акцент на том, что осознание этой потери приносило герою сильную боль, и все, чего по-настоящему желал Иона Потапов - это поделиться с кем-нибудь своей скорбью, освободить себя от душевной тяжести и боли, хоть на мгновение убежать от чувства глубочайшего одиночества. Но во всем городе не нашлось ни одного человека, способного посочувствовать герою, и писатель обращает наше внимание на то, что в итоге Иона нашел слушателя в лице верного друга – своей лошади.

А.П.Чехов считает, что одиночество – это совокупность всех жизненных проблем, передряг, грусти, боли, отчаяния, наложенная на отсутствие человеческого тепла, отзывчивости и банального человеческого общения. Однако простое присутствие людей вокруг тебя не может быть гарантом отсутствия одиночества – человек зачастую одинок в толпе, потому как в этом случае важен именно факт искренней заинтересованности в проблеме, или хотя бы его имитация. И потому одиночество является настоящей болезнью, причем болезнью массовой – пока мы занимаемся поиском искренности, отзывчивости и заинтересованности, оно съедает нас изнутри, медленно забирая жизненные силы.

Нельзя не согласиться с мыслью автора. Действительно, одиночество – это болезнь, порожденная злостью и равнодушием окружающих. Личные проблемы, склоки, беды, душевные терзания являются предпосылками болезни, а отсутствие человека, способного выслушать, поддержать, помочь и подсказать - причиной, а на фоне всего этого - мрак, холод и отчаяние, 3 кита, на которых в такие моменты держится реальность. Справится с этим, безусловно, тяжело – ведь каждый день одиночество разрушает человека изнутри. Но в этом случае главным правилом является одно: ни в коем случае не погружаться с головой в свои проблемы, какими бы серьезными они ни были.

Проблему одиночества часто затрагивал в своих произведениях Н.В. Гоголь, повесть «Шинель» не стала исключением. «Маленький» человек, Акакий Акакиевич, был очень скромен и неамбициозен, у него не было ни семьи, ни друзей, он не желал повышения, был рад тому, что имел, и мечтал лишь о новой шинели. Герой шел к своей мечте, экономил и откладывал, и в один момент она уже была у него в руках – однако общество жестоко и безразлично, особенно с такими скромными людьми, как наш герой. Момент, когда Акакий Акакиевич потерял свою шинель, стал переломным в его жизни, следом за этим тяжким грузом стала тяжелая простуда, а равнодушие правоохранительных органов и власти буквально сломали Акакия Акакиевича. Никто не захотел помочь ему, никто не мог выслушать его – герой сталкивался лишь с грубость и равнодушием людей, и потому еще более болезненной стала его смерть.

Над этой же проблемой рассуждал и А. Солженицын в рассказе «Матренин двор». У главной героини, на первый взгляд, было много знакомых, с радостью и упоением пользующихся её добротой, родственников, положивших глаз на её и без того скудное хозяйство – однако ежедневно женщина изнемогала от боли, терпела голод, а иногда и душевные терзания, навеянные воспоминанием о смерти всех своих родных детей и о несостоявшемся семейном счастье. Матрена отдавала себя всем и полностью, никому не отказывала в помощи – однако в моменты, когда ей самой нужна была поддержка, простое человеческое тепло, она не смога найти его ни в ком, и лишь случайному путнику она смогла рассказать историю своей нелегкой жизни и на мгновение забыть о своем одиночестве.

В заключение хотелось бы сказать о том, что одиночество – болезнь целых поколений, и очень редко можно встретить по-настоящему счастливых, удовлетворённых жизнью людей. Потом что удовлетворение наступает лишь в том случае, когда человек счастлив духовно и физически, а духовно счастье нам приносит в том числе и искреннее человеческое общение, душевное родство.

Наступали длинные зимние сумерки; падающий снег начинал закрывать все предметы и белым мраком одевал землю.

Гроза – это природное явление, представляющее собой возникновение электрических разрядов между намагниченными кучево-дождевыми облаками и земной.

Зимой 1940 года в Москву пришли сибирские морозы. В течение всех трех зимних месяцев стужа окутывала столицу.

Дождь вдруг перестал идти. И хотя на земле должно быть темно от страшной тучи, однако всё было видно, только свет стал другой.

И вдруг мы увидели на небе свечение. Северное сияние! Волнистые зелёные полосы переливались то ярко, то притухали.

Проанализируйте текст. Какие элементы повествования включены в текст? Какова его основная мысль? Спишите, разделяя текст на абзацы и расставляя пропущенные запятые. Союзы заключите в овал. В сложных предложениях, соединённых союзами, подчеркните грамматические основы. Составьте схемы этих предложений. Назовите синонимы к выделенным словам.

Я вышел в поле и чудное зрелище представил..сь глазам моим. Всё безграничное пространство (во)круг меня представлял., вид снежного потока будто небеса ра..верзлись рассыпались снежн..м движением и поразительной тишиной. Наступали дли(н, нн)ые зимние сумерки; падающий снег нач..нал закрывать все предметы и белым мраком од..вал землю. Я воротился домой но не в душную комнату, а в сад и с наслаждением ходил по доро..кам, осыпа(н, нн)ым снежными хлопьями. Засветились огоньки в крестьянских избах и бледные лучи легли поперёк улицы; предметы смешались утонули в потемневш..м воздухе. Я вош..л в дом но и там стоял у окошка до тех пор, покуда уже нельзя было различить опускающихся снежинок.

– На Выборгскую! – повторяет военный. – Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега… Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места…

– Ты ездить не умеешь! Права держи! – сердится военный.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами… Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.

– Что? – спрашивает военный.

Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:

– А у меня, барин, тово… сын на этой педеле помер.

– Гм. Отчего же он умер?

Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:

– А кто ж его знает! Должно, от горячки… Три дня полежал в больнице и помер… Божья воля.

– Сворачивай, дьявол! – раздается в потемках. – Повылазило, что ли, старый пес! Гляди глазами!

– Поезжай, поезжай… – говорит седок. – Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!

Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется… Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой…

– Извозчик, к Полицейскому мосту! – кричит дребезжащим голосом горбач. – Троих… двугривенный!

Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены… Что рубль, что пятак – для него теперь все равно, были бы только седоки… Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.

– Ну, погоняй! – дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы. – Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всем Петербурге не найти…

– Гы-ы… гы-ы… – хохочет Иона. – Какая есть…

– Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее.

– Голова трещит… – говорит один из длинных. – Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бутылки коньяку выпили.

– Не понимаю, зачем врать! – сердится другой длинный. – Врет, как скотина.

– Накажи меня бог, правда…

– Это такая же правда, как то, что вошь кашляет.

– Гы-ы! – ухмыляется Иона. – Ве-еселые господа!

– Тьфу, чтоб тебя черти. – возмущается горбач. – Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни-ка ее кнутом! Но, черт! Но! Хорошенько ее!

Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет:

– А у меня на этой неделе… тово… сын помер!

– Все помрем… – вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. – Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезет?

– А ты его легонечко подбодри… в шею!

– Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю. С вашим братом церемониться, так пешком ходить. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова?

И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника.

– Гы-ы… – смеется он. – Веселые господа… дай бог здоровья!

– Извозчик, ты женат? – спрашивает длинный.

– Я-то? Гы-ы… ве-еселые господа! Таперя у меня одна жена – сырая земля… Хи-хо-хо… Могила то есть. Сын-то вот помер, а я жив… Чудное дело, смерть дверью обозналась… Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну…

И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они наконец приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина… Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски… Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но тем не менее ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем…

Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.

– Милый, который теперь час будет? – спрашивает он.

– Десятый… Чего же стал здесь? Проезжай!

Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске… Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи… Ему невмоготу.

«Ко двору, – думает он. – Ко двору!»

И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора Иона сидит уже около большой, грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой…

«И на овес не выездил, – думает он. – Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело… который и сам сыт и лошадь сыта, завсегда покоен…»

В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой.

– Пить захотел? – спрашивает Иона.

– Стало быть, пить!

– Так… На здоровье… А у меня, брат, сын помер… Слыхал? На этой неделе в больнице… История!

Читайте также: