Мориц шлик о фундаменте познания
Обновлено: 30.04.2024
ШЛИК (Schlick) Мориц (14 апреля 1882, Берлин – 22 июня 1936, Вена) – австрийский философ, один из лидеров логического эмпиризма, основатель Венского кружка (1924). Изучал естественные науки и математику в университетах Гейдельберга, Лозанны и Берлина, психологию в Цюрихском университете. Защитил докторскую диссертацию по физике (Берлинский университет) под руководством М.Планка. Профессор Кильского университета (1921), Венского университета (1922), где стал преемником Э.Маха, возглавив кафедру истории и теории индуктивных наук. С 1926 был связан с Л.Витгенштейном, который оказал на него существенное влияние. Был приглашен в качестве лектора в Стэнфордский университет и университет г. Беркли (США). Трагическая гибель Шпика от рук убийцы-фанатика положила конец официальному существованию Венского кружка.
Лейтмотив философских взглядов Шлика – безусловный ценностный приоритет эмпирического знания, идея необходимости эмпирического обоснования науки. Задача философии состоит в анализе смысла суждений, образующих системы знаний, в частности в исследовании тех способов, какими в научном познании осуществляется связь между понятиями и фактами. Научные теории – логические системы, позволяющие систематизировать факты и выводить их в качестве следствий из принимаемых посылок (аксиом, постулатов). Теоретические выводы без эмпирической интерпретации представляют собой совокупности аналитических суждений и потому тавтологичны (не несут никакой информации); эмпирический смысл сообщается им лишь в том случае, если они в принципе могут быть проверены опытом (верифицированы). Шлик полагал пределом верификации ее логическую возможность (напр., проверка высказывания «На Марсе есть жизнь» логически возможна, тогда как проверка высказывания «Существует круглый квадрат» невозможна, так как оно логически противоречиво). Такое отождествление эмпирической осмысленности и принципиальной верифицируемости ослабляло критику метафизических (непроверяемых) суждений (как научно неосмысленных), поскольку критерии «логической возможности» опытных проверок не были четко определены. Напр., согласно Шлику, нет логического противоречия в том, чтобы считать опытной проверкой суждения о существовании сверхприродных существ «мистическое видение», в котором такие существа «являются» субъекту. Законы науки (универсальные суждения) также не могут быть в полной мере верифицированы; поэтому они трактуются как гипотезы, претендующие на определенную вероятность, как «правила» образования единичных суждений, допускающих верификацию. Однако такое понимание законов ставило под сомнение их осмысленность как научных высказываний. Процедуру верификации Шлик трактовал феноменалистически, т.е. как формулировку предложений, фиксирующих чувственные переживания субъекта в непосредственном опыте. Вместе с тем Шлик пытался сохранить позицию реализма по отношению к теоретическим (ненаблюдаемым) объектам: микрочастицам, полям, зарядам и т.д., утверждая, что суждения, в которых фигурируют такие термины, подразумевают правила их применения к действительности, а сами эти объекты существуют реально и не являются лишь «фикциями». Однако реалистическая установка не была внутренне согласована с верификационизмом и феноменализмом в рамках гносеологических воззрений Шлика. Любой объект познания (как наблюдаемый, так и ненаблюдаемый) конструируется познающим субъектом, поэтому существование объектов «самих-по-себе» (аналог кантовской «вещи-в-себе») является метафизической псевдопроблемой. И именно в отказе от псевдопроблем, вызывающих бесконечные и бесплодные споры, заключен позитивный «поворот в философии», к которому призывал Шлик.
Принципы эмпирического обоснования были распространены Шликом на философию естествознания (где им были сформулированы проблемы научной осмысленности пространственно-временных суждений в физике) и на сферу этики, где его больше всего интересовала проблема свободного, т.е. не вынужденного определенными законами, поведения. Модус поведения не выводится как логическое следствие из «законов природы», а вызывается свободной волей (желанием или нежеланием поступать так-то и так-то); поэтому лишь свободный поступок может быть оценен как нравственный или безнравственный. Наиболее очевидным свидетельством того, что свободное поведение вообще возможно, является игра и чувство радости, вызываемое ею.
Сочинения:
1. Raum und Zeit in der modernen Physik. В., 1917;
2. Allgemeine Erkenntnislehre. В., 1918;
4. Fragen der Ethik. W., 1930;
5. Les Énoncés scientifiques et la réalité du monde extérieure. P., 1934;
В свете этих предварительных критических замечаний становится ясно, где следует искать решения этих трудностей: мы должны идти дорогой Картезия—до тех пор, пока она хороша и проходима, но постараться затем избежать ловушки и тому подобной чепухи. Мы достигнет этого, прояснив для себя самих ту роль, ;которую в реальности играют предложения, выражающие “непосредственно наблюдаемое”.
Что в действительности скрывается за словами об их “абсолютной достоверности?” И в каком смысле можно считать их последним основанием всего познания?
Разберем сначала второй вопрос. Вообразим, что я сразу же фиксирую каждое наблюдение—и в принципе неважно, делается это на бумаге или в памяти,—и затем начинаю с этого пункта построение науки. В таком случае я бы имел дело с подлинными “протокольными предложениями”, которые стоят по времени в начале познания. Из них постепенно возникали бы остальные предложения науки—посредством процесса, называемого “индукцией”, который состоит ни в чем ином, как в том, что протокольные предложения стимулируют или индуцируют выдвижение пробных обобщений (гипотез), из которых логически следуют эти первые предложения, а также бесконечное число других. Если же эти другие предложения выражают то же самое, что и более поздние предложения наблюдения, полученные при вполне определенных условиях, которые заранее точно оговорены, то гипотезы считаются подтвержденными — если не появляется никаких предложений наблюдения, которые противоречат предложениям,-извлеченным из гипотез, и, таким образом, самим гипотезам. Если этого не происходит, мы полагаем, что натолкнулись на закон природы. Индукция, таким образом, есть не что иное, как методически проводимое угадывание—психологический, биологический процесс, течение которого не имеет, конечно же, ничего общего с “логикой”.
Такова схема актуальной научной процедуры. Очевидно, какую роль играют в ней предложения о “непосредственно воспринятом”. Они не тождественны тем, которые записываются или запоминаются,—тем, которые называются “протокольными предложениями”,—но они являются поводом для их образования. Протокольные предложения в книге или в памяти, как мы давным-давно признали, можно сравнить с гипотезами. Ибо когда мы имеем перед собой такого рода предложение, мы можем лишь допускать, что оно истинно, что оно согласуется с предложениями наблюдения, которые его порождают. (По сути дела оно может и не вызываться предложениями наблюдения, а извлекаться из той или иной игры.) То, что я называю предложением наблюдения, не может быть тождественно настоящему протокольному предложению, хотя бы уже по той причине, что его вообще нельзя записать. Этот момент мы сейчас и обсудим.
Итак, в схеме построения знания, которую я обрисовал, роль предложений наблюдения заключается прежде всего в том, что они стоят по времени в начале всего процесса, стимулируя его и подвигая. Насколько их содержание переходит в знание, остается в принципе поначалу неопределенным. Таким образом, вполне можно увидеть в предложениях наблюдения главный источник всего познания. Но следует ли описывать их как базис, как последнее достоверное основание? Вряд ли это так, ибо данный “источник” находится в очень сомнительном отношении к зданию науки. Но в дополнение к этому мы понимаем, что имеем дело со схематическим упрощением реального процесса. В реальности то, что выражается в протоколах, находится в менее тесной связи с наблюдаемым и в целом не следует предполагать, что между наблюдением и “протоколом” могут незаметно встать какие-то чистые предложения наблюдения.
Но утверждениям о непосредственно воспринятом принадлежит и вторая функция—“констатации”, как мы можем их назвать, а точнее, подкрепления гипотез, их верификации.
Наука делает предсказания, которые “опыт” проверяет. Ее существенной функцией является предсказание. Она говорит, к примеру: “Если в такое-то и такое-то время вы посмотрите в телескоп, направленный туда-то и туда-то, вы увидите, что световая точка (звезда) пересеклась с черной риской (перекрестием)”. Допустим, что, выполняя эти инструкции, мы действительно сталкиваемся с предсказанным опытом. Это означает, что мы получаем предвиденную констатацию, мы высказываем ожидаемое суждение наблюдения, мы получаем тем самым ощущение свершения, особого удовлетворения. Вполне можно сказать, что предложения констатации, или наблюдения, осуществили свою истинную миссию, как только мы получили это особого рода удовлетворение.
А оно приходит в тот самый момент, когда имеет место констатация, когда делается утверждение наблюдения. Это чрезвычайно важно. Ибо тогда функция утверждений о непосредственно воспринятом сама принадлежит непосредственно настоящему. На деле мы видели, что у них нет, так сказать, длительности, что в тот самый момент, когда они уходят, в нашем распоряжении остаются надписи, следы в памяти, которые могут играть лишь роль гипотез и потому лишены последней достоверности. Нельзя построить никакой логически приемлемой структуры на констатациях, ибо они ускользают в тот самый момент, когда мы начинаем строить. Если они находятся в начале процесса познания, то логически бесполезны. Другое дело, если они находятся в конце; они приводят верификацию (или также фальсификацию) к завершению, и в самый момент их появления они уже выполнили свое назначение. Логически от них ничего более не зависит, из них не делается никаких заключений. Они абсолютно окончательны.
Разумеется, психологически и биологически сразу вслед за удовлетворением, которое они создают, возникает новый процесс познания: гипотезы, верификация (которых заканчивается этим удовлетворением, считаются защищенными, ищутся формулировки более общих гипотез, выдвижение догадок и поиск универсальных законов продолжаются. Предложения наблюдения образуют начало и стимул для тех событий, которые следуют за ними во времени, в указанном выше смысле,
Мне думается, что эти соображения бросают новый и ясный свет на проблему “последнего базиса познания, и мы видим, каким образом происходит строительство системы познания и какова роль “констатаций” в этом процессе.
Познание прежде всего служит жизненным нуждам. Чтобы сориентироваться в окружении и приспособить свои действия к событиям, человек должен в какой-то степени уметь предвидеть события. Для этого он использует универсальные предложения и может использовать их только в том случае, если то, что предсказывается, случается на самом деле. Эта характеристика познания применима и к науке: единственное отличие состоит в том, что наука не служит более задачам жизни и научное знание не ищется с целью его практического использования. Когда предсказание подтверждено, цель науки достигнута: радость познания есть радость верификации, ощущение триумфа, если догадка оказывается верной. И именно эту радость доставляют нам утверждения наблюдения. В них наука как будто достигает своей цели: ради них она и существует. Вопрос, скрытый за проблемой абсолютно достоверного базиса познания, есть, видимо, вопрос о правомерности этого чувства удовлетворения, которое наполняет нас при верификации. Сбылись ли наши предсказания? В каждом конкретном случае верификации или фальсификации “констатация” недвусмысленно отвечает “да” или “нет”, наполняя нас радостью свершения или же разочарованием. Констатации являются окончательными.
“Законченность”—очень подходящее слово для обозначения функции предложений наблюдения. Они суть абсолютно конечные. В них на данном этапе выполняется задача познания. Новая задача начинается вместе с удовольствием, которое является кульминацией, с гипотезами, которые остаются позади, однако это их не касается. Наука не покоится на этих предложениях, но ведет к ним, и они говорят о том, что наука делала это правильно. В реальности они—абсолютные фиксированные точки; радость приносит то, что мы можем достигать их, даже если не можем на них опираться.
В чем состоит эта фиксированность? Мы возвращаемся тем самым к отложенному вопросу: в каком смысле можно говорить о предложениях наблюдения как об “абсолютно достоверных”?
Сначала окажу о совершенно другом типе предложений, а именно об аналитических предложениях: это прольет какой-то свет на поставленный вопрос. Затем я сопоставлю их с “констатациями”. В случае аналитических предложений хорошо известно, что вопрос об их правильности не составляет проблемы. Они таковы a priori: нельзя, не следует и пытаться искать опытных данных для доказательства их правильности, ибо они ничего не говорят об объектах опыта. Поэтому они обладают лишь “формальной истинностью”, т. е. “истинны” не потому, что правильно выражают какой-то факт, а потому, что правильно построены, т.е. согласуются с нашими произвольно установленными определениями.
Однако некоторые философы считали себя обязанными спрашивать: “Да, но как быть в индивидуальном случае, согласуется ли некоторое предложение с определением или нет, является ли оно на самом деле аналитическим и может ли поэтому претендовать на бесспорность? Не должен ли я в таком случае помнить эти определения, помнить смысл всех слов, которые используются, когда я говорю, слышу, читаю предложения? Могу ли я быть уверен, что моих психологических сил достаточно для этого? Не получится ли так, например, что в конце предложения я позабуду начало или неправильно его запомню? Не должен ли я согласиться, что в силу психологических причин я никогда не могу быть уверен также и в истинности аналитического суждения?”
На это имеется следующий ответ: возможность того, что психический механизм подведет, всегда имеется, но выводы, которые из этого следуют, не описываются адекватно теми скептическими вопросами, которые были перечислены только что.
Возможно, что из-за слабой памяти и тысячи других причин тмы не понимаем “предложения или понимаем его неверно (т.е. не понимаем его смысловой направленности)—но что это озаначает? Так, если я не понял предложения, то оно является для меня не предложением, но лишь рядом слов, звуков или письменных знаков. В этом случае проблемы нет, ибо только о предложении, а не о бессвязном ряде слов, можно спрашивать, является ли оно аналитическим или синтетическим. Однако если я неверно интепретировал ряд слов, но все же интепретиро-вал его как предложение, то я тогда знаю именно об этом предложении, является ли оно аналитическим или синтетическим и, следовательно, правильным a priori или же в силу других причин. Нельзя думать, что я мог бы постичь предложение как таковое и вое же сомневаться в его аналитичности. Ибо если оно аналитическое, я понял его только тогда, когда понял его как аналитическое. “Понять” не означает ничего иного, как прояснить правила, по которым употребляются слова; но именно эти правила употребления и делают предложения аналитическими. Если я не знаю, образует комплекс из слов аналитическое суждение или нет, это просто означает, что в данный момент я не знаю правил употребления; что, следовательно, я просто не понял предложения. Таким образом, дело в том, что или я совсем ничего не понял, и тогда сказать больше нечего, или я знаю, является ли то предложение, которое я понимаю, синтетическим или аналитическим (что, разумеется, не предполагает, что эти слова витают передо мной, даже что я знаком с ними). В случае аналитического предложения я сразу знаю, что оно правильно, что оно обладает формальной истинностью.
Выраженное выше сомнение в правильности аналитических предложений было, следовательно, неоправданным. Я, конечно, могу сомневаться, правильно ли я уловил смысл какого-то комплекса знаков и даже могу ли я вообще понять смысл какой-либо последовательности слов. Но я не могу задавать вопроса о том, могу ли я удостоверить правильность аналитического предложения. Ибо понять его смысл и установить его априорную правильность для аналитического предложения—один и тот же процесс. В противоположность этому синтетическое предложение характеризуется тем, что я ни в малейшей мере не знаю, истинно оно или ложно, если я удостоверил только его смысл. Его истинность определяется лишь сравнением с опытом. Процесс осмысления здесь совершенно отличен от процесса верификации.
Есть только одно исключение. И мы возвращаемся здесь к нашим “констатациям”. Они всегда имеют форму “здесь теперь так и так”, например: “здесь совпадают две черные точки”, или “здесь желтое граничит с синим”, или “здесь сейчас больно” и т. д. Общим для всех этих утверждений является то, что в них входят демонстративные термины, имеющие смысл прямого жеста, т. е. правила их употребления учитывают, что при построений предложений, в которых они встречаются, имеется некоторый опыт и внимание направлено на что-то наблюдаемое. То, что обозначают такие слова, как “здесь”, “теперь”, “это вот”, не может быть передано только с помощью общих определений в словах; должно быть их соединение с указаниями или жестами. “Это вот” имеет смысл только в связи с каким-то жестом. Следовательно, чтобы понять смысл такого-предложения наблюдения, следует одновременно выполнить жест, нужно каким-то образом указать на реальность.
Другими словами, я могу понять смысл “констатации”, только сравнивая ее с фактами, осуществляя таким способом процесс, который необходим для верификации всех синтетических предложений. В то время как в случае всех других синтетических предложений установление смысла отделено, отличимо от установления истинности, в случае предложений наблюдения они совпадают, как и в случае аналитических предложений. Как бы ни отличались, следовательно, “констатации” от аналитических предложений, общим для них является то, что их понимание есть в то же время их верификация: я схватываю их смысл одновременно с их истинностью. В случае констатации так же неосмысленно спрашивать, не обманываюсь ли я в ее истинности, как и в случае тавтологий. В обоих случаях мы имеем дело с абсолютной правильностью. Однако если аналитическое, тавтологическое предложение лишено содержания, предложения наблюдения дают нам чувство удовлетворения от подлинного знания о реальности,
Надеюсь, ясно, что все здесь зависит от характеристики непосредственности, свойственной предложению наблюдения, которой эти предложения обязаны своей значимостью или незначимостью, значением абсолютной правильности или незначимостью бесполезности.
Непонимание этого обусловило большую часть неудач в постановке проблемы протокольных предложений—то, с чего мы начали. Если я констатирую “здесь теперь синее”, то это не то же самое, что протокольное предложение: “М. Ш. воспринял синее такого-то апреля 1934 г. в такое-то и такое-то время и в таком-то и таком-то месте”. Последнее предложение — это гипотеза, и как таковое оно всегда недостоверно. Оно тождественно “М. Ш. . (здесь должны быть указаны время и место) констатировал: “Здесь теперь синее”. А то, что это предложение не тождественно констатации, которая в него входит, ясно. В протокольных предложениях всегда есть упоминание о вооприятиях (либо их мысленно добавляют—тождество личности воспринимающего наблюдателя важно для научного протокола), а в констатациях они никогда не упоминаются. Подлинная констатация не может быть записана, ибо как только я надпишу демонстративы “здесь” и “теперь”, они теряют свой смысл. Их нельзя заменить и указанием времени и места, ибо как только мы попытаемся это сделать, в результате, как мы видели, неизбежно получится подстановка: вместо предложения наблюдения мы будем иметь противоположное предложе-ние, которое как таковое имеет совершенно иную природу.
Думаю, что теперь проблема базиса познания прояснена.
Если наука берется как система предложений, логический интерес к которой ограничивается логическими связями этих предложений, на вопрос о базисе, который в этом случае превращается в “логический” вопрос, можно ответить совершенно произвольным образом. Ибо мы свободны определять базис так, как нам захочется. В абстрактной системе предложений нет ни первичного, ни вторичного. К примеру, наиболее общие предложения науки, т. е. те, которые обычно отбираются в качестве аксиом, могут считаться ее последним основанием; но это название с тем же успехом можно оставить .за самыми частными предложениями, которые более или менее соответствуют записанным протоколам. Возможен и любой другой выбор. Но все предложения науки—(как коллективно, так и индивидуально—являются гипотезами, если мы рассматриваем их с точки зрения их истинностного значения, их правильности.
Если внимание направлено на отношение науки к реальности, система предложений науки видится такой, какова она в реальности, а именно как средство ориентирования среди факторов, как достижение радости констатации, чувства окончательности. Проблема “базиса” автоматически превращается в проблему несомненного пункта встречи познания и реальности. Мы знакомимся с этими абсолютно фиксированными точками встречи, констатациями, в их индивидуальности: это единственные синтетические предложения, не являющиеся гипотезами. Они никоим образом не лежат в основе науки; но, подобно языкам пламени, познание как бы достигает их, прикасаясь к каждому лишь на мгновение и затем сразу же их поглощая. Набрав сил, огонь познания охватывает и остальное.
Эти моменты свершения и горения—самое существенное. Весь свет познания идет от них. Поисками источника этого света философ на самом деле и занят, когда он ищет последний фундамент познания.
☞ Изучение аналитической философии с А.Ф. Грязновым ☜
Аналитическая философия: Избранные тексты (Сост. и коммент. А.Ф.Грязнова) (1993)
Антология содержит наиболее известные тексты представителей аналитической философии, одного из самых влиятельных направлений западной философской мысли XX века. Работы выдающегося английского философа Б. Рассела в увлекательной форме рассказывают о возникновении аналитической методологии в борьбе с различными течениями идеалистического монизма. Статьи М. Шлика фактически являются манифестом логического позитивизма Венского кружка. В классической статье Д. Э. Мура отражены особенности «среднего этапа» развития аналитической философии — так называемой лингвистической философии. Ряд работ освещают современные взгляды аналитиков на проблемы сознания, мышления, языка
СОДЕРЖАНИЕ
К публикации 4
Рассел Б. Мое философское развитие (главы 5, 7) .11
Шлик М. Поворот в философии .28
Шлик М. О фундаменте познания . 33
Айер А. Д. Язык, истина и логика (глава 6) .50
Мур Д. Э. Доказательство внешнего мира 66
Малкольм Н. Мур и обыденный язык .84
Чизолм Р Философы и обыденный язык 100
Остин Дж. Значение слова .105
Армстронг Д. М. Материалистическая теория сознания (глава 17) 121
Дэвидсон Д. Материальное сознание 131
Дэвидсон Д. Об идее концептуальной схемы . 144
Страуд Б. Аналитическая философия и метафизика . 159
Грязнов А.Ф. - Аналитическая философия. Становление и развитие
В книге заслуженного профессора Московского государственного университета А.Ф. Грязнова (1948—2001 ) всесторонне освещается история аналитического движения на различных его этапах (от Б. Рассела, Дж.Э. Мура и Л. Витгенштейна до Дж. Сёрла, Д. Деннета и С. Приста), его современное состояние, специфика, проблемное поле, методология, а также соотношение с другими философскими движениями. Наиболее подробно рассматривается философия сознания, тем самым открывая для читателя новые и перспективные научные направления.
Шлик (как видно, например, из книги «Общая теория познания») имел существенное представление об истории философии и хотя не считал философию отраслью знания, но и не отказывал ей в определенной ценности. Его коллеги-позитивисты, как он полагал, совершенно неправильно воспринимают ситуацию, когда, следуя примеру Рассела, разрабатывают «научную философию» и даже предлагают заменить слово «философия» такими «бесцветными и неэстетичными выражениями», как «логика науки».
Они ошибаются, полагая, что их деятельность полностью оторвана от философской традиции; но они не правы и в своем убеждении, что какой-то вид науки мог бы «заменить» философию.
Шлик согласен с Витгенштейном в том, что философия — это не теория, а деятельность, связанная с поиском значений. Поскольку философия, не выдвигая никаких утверждений, тем не менее помогает нам яснее понять, что мы хотим сказать, она сильно отличается по своему характеру от науки.
Философия, вообще говоря, является не высшей наукой, подчиняющей себе другие науки, а исследованием общих принципов наук; в частности, теория познания не предшествует естественным наукам, хотя может быть полезной при их интерпретации.
Против этой точки зрения можно возразить: Шлик сам выдвигает философские тезисы — например, верификационную теорию значения. Как в таком случае он может утверждать, что философия — это не отрасль знания?
Витгенштейн попытался предупредить такого рода критику, заявив, что содержащиеся в «Трактате» высказывания бессмысленны в той мере, в какой они являются философскими; однако их бессмысленность, утверждает он, имеет довольно необычный характер: в противоположность темной бессмысленности метафизики бессмысленность высказываний «Трактата» вносит ясность.
Шлик не склонен проводить такое различие между разными видами бессмысленного. Он предпочитает считать принцип верифицируемости «трюизмом», который не говорит нам ничего нового, а лишь привлекает наше внимание к уже известному нам, и именно поэтому ошибочно называть это нечто уже известное «теорией».
Структура знания, по Шлику, такова: знание на уровне повседневной жизни — это опознание объекта как объекта определенного рода; такое знание обычно достигается с помощью запоминаемых представлений. Научные суждения связывают понятия с фактами путем логических связей, приводящих в свою очередь к опыту.
Возникающие связи между понятиями очищаются от неопределенности непосредственного опыта благодаря тому, что они вводятся в терминах аксиоматических систем, строящихся как для того, чтобы систематизировать факты, так и для того, чтобы облегчить дедукцию.
Таким образом, связи между понятиями являются чисто аналитическими, и не существует никакого априорного знания, которое не было бы аналитическим. Затем мы должны упорядочить отношения между нашими знаками так, чтобы они однозначно соответствовали отношениям между фактами (хотя принятая нами система может быть не единственной, правильно представляющей факты). Познание требует общей надежности памяти, а также некоторого единства опыта, но оно не нуждается во «внутреннем восприятии».
Верификация фактической гипотезы возможна потому, что такая гипотеза вместе со всеми вспомогательными допущениями ведет к некоторым следствиям, которые в свою очередь ведут к другим следствиям и так далее, до тех пор, пока не достигается уровень непосредственного опыта. Но индуктивный процесс, в терминах которого такой опыт подтверждает первоначальную гипотезу, дает ей не более, чем вероятность, подкрепляемую привычкой и потребностями практической жизни.
Верификация аналитических высказываний горазда более надежна и может быть достигнута путем понимания смысла без последующего обращения к фактам. Критерием истины является однозначность соответствия суждений фактам, а закон каузальности представляет собой некоторого рода реальность, независимую от познающего разума.
Итак, Шлик от своих прежних взглядов относительно задач философии перешел к характерному для образа мыслей аналитиков убеждению, что, в то время как задача науки заключается в «погоне за истиной», задача философии заключается в «погоне за значением». Нет специфически «философских проблем»; задача философии искать значение всех проблем и их решений. Ее следует определять как деятельность по отысканию значения.
Шлик не только придерживался характерного аналитического взгляда на философию как на поиск значения; он также активно отстаивал логико-позитивистский тезис, что значение следует приравнивать к проверяемости. Однако он чувствовал, что этот тезис следует формулировать с осторожностью.
Некоторые члены Венского кружка считали, что значение следует отождествлять с фактической проверкой; они были подвергнуты критике Льюисом, указывавшим, что такая теория должна отвергать некоторые явно осмысленные высказывания, например о другой стороне Луны и о жизни после смерти. Шлик утверждал, что он никогда не был склонен ограничивать значение верификацией; он всегда считал, что значимое следует отождествлять с тем, что может быть проверено, то есть с проверяемым.
При этом пределы возможности такой проверки определяются не физической достижимостью, так как не известно, могут ли расширяться границы этой достижимости и насколько могут. Единственным пределом проверяемости является «логическая возможность».
Таким образом, поскольку можно представить себе условия, при которых высказывания о другой стороне Луны или о бессмертии души могут быть проверены, эти высказывания действительно осмысленны безотносительно к их истинности или ложности.
Такая трактовка «неверифицируемости» явным образом отталкивается от взлядов позитивистов XIX в., согласно которым «ложным» является все, для чего наука не располагает способом проверки. Логические позитивисты ставили себе в заслугу именно такую постановку вопроса — в отличие от прежних позитивистов, они не говорили, что метафизика “ложна”, а что она “бессмысленна”.
Это определение вынуждало их заклеймить как «бессмысленные» многие высказывания, которые современные ученые считают научными истинами — например, утверждения о химическом составе звезд. Шлик намерен определить выражение «лишенный смысла» таким образом, чтобы вопрос о том, имеет высказывание значение или нет, не зависел от состояния научного знания на данный конкретный момент времени.
По его мнению, высказывание лишено значения только в том случае, если оно «неверифицируемо в принципе». В качестве примера Шлик приводит высказывание «ребенок гол, но на нем надета длинная ночная рубашка», которое, по его мнению, бессмысленно, поскольку правила употребления слова «голый» запрещают применять его к людям, одетым в длинную ночную рубашку.
Приступая к рассмотрению метафизических утверждений, мы, по мнению Шлика, видим, что они бессмысленны по той же самой причине: «они нарушают правила логической грамматики».
Согласно альтернативному подходу, предложенному Витгенштейном в «Трактате», метафизик, как мы замечаем, «не наделил значением определенные знаки своего выражения». В обоих случаях предложения метафизика, не будучи связанными с правилами, «в принципе» не могут быть верифицированы.
Отсюда можно сделать вывод, что решения относительно верифицируемости должны приниматься на чисто «логических» основаниях, т. е. с учетом правил употребления символов, входящих в предложения, представленные на наше рассмотрение.
Шлик приводит в пользу этого следующий аргумент: верифицируемость, образующая достаточное и необходимое условие осмысленности, является возможностью логического порядка, которая создается при построении предложений в соответствии с правилами, позволяющими определять входящие в них термины. Верификация логически невозможна в том единственном случае, когда вы не устанавливаете никаких правил, тем самым делая ее невозможной.
Такой аргумент звучит как отказ от эмпирически-позитивистского критерия значения, однако, по мнению Шлика, лингвистические правила в конечном счете указывают на остенсивно определяемый опыт; стало быть, для обнаружения значений мы должны наблюдать мир, а следовательно, здесь нет противоречия. Между логикой и опытом нет никакого антагонизма. В сильном варианте этот тезис выглядит так: логик не только может быть одновременно эмпиристом, но должен им быть, если хочет понять собственную деятельность.
Таким образом, Шлик вновь сталкивается с трудностями при необходимости объяснить свое понимание «опыта». Для уяснения этих трудностей следует обратиться к его ранней формулировке принципа верифицируемости, где он определяет верифицируемость и, следовательно, значение через «сводимость к опыту»: для понимания высказывания, с такой точки зрения, мы должны обладать способностью точно указывать те конкретные обстоятельства, при которых это высказывание было бы истинным, и те конкретные обстоятельства, при которых оно было бы ложным.
“Обстоятельства” означают данные опыта; стало быть, опыт определяет истинность и ложность высказываний, опыт “верифицирует” высказывания, а потому критерием решения проблемы выступает ее сводимость к возможному опыту.
Шлик вслед за Махом различает вопросы, на которые можно ответить, и вопросы, на которые нельзя ответить. Вопросы, не имеющие ответа, — например, «В чем смысл жизни?» — отличаются тем, что не существует никакого критерия для выбора между предлагаемыми решениями, нет никакого способа подвергнуть эти решения проверке опытом.
Для Шлика «опыт» — это состояние моего сознания, изначально не данного как «мое», поскольку «я» — в этом Шлик согласен с неокантианцами — само строится из опыта, но все же в ходе анализа обнаруживается, что это состояние сознания является моим, и только моим. Поэтому бессмысленно утверждать о других людях, что они обладают или не обладают сознанием; на вопрос о том, наделены они сознанием или нет, «не существует ответа», поскольку такое сознание в принципе нельзя свести к «моему опыту».
Таким образом, «верифицируемость опытом» означает верифицируемость ментальными состояниями, которые я один способен иметь. Отсюда следует, что любой способ установления, верифицируемо ли некоторое высказывание или нет, в принципе является таковым только для меня и ни для кого другого.
Поскольку значение и верифицируемость тождественны, это приводит нас к странному выводу о том, что только я могу знать значение некоторого высказывания; бессмысленно говорить о ком-нибудь еще, что «он знает значение этого высказывания».
Шлик пытается избежать этого вывода, встав на точку зрения Рассела—Пуанкаре, согласно которой научное знание всегда представляет собой знание «структуры» и отличается от того, что мы «испытываем» или «переживаем» в опыте.
В очерке «Существует ли фактическое априори?» Шлик предпринимает атаку против современных защитников синтетического априори, подчеркивая выразительнее, чем когда-либо, что априорные высказывания являются аналитическими и нефактическими. Эдмунд Гуссерль, Макс Шелер и их последователи утверждали, что такие высказывания, как «каждый тон имеет определенную высоту» и «зеленое пятно не есть красное», являются и фактическими, и априорными.
Однако, хотя легко увидеть, что все такие высказывания априорны, то есть устанавливаются без специального обращения к опыту, нельзя убедительно утверждать что они фактические. В действительности это тривиальности, определяемые только правилами употребления входящих в них слов. «При заданном смысле слов они априорны, но чисто формально тавтологичны, как и все другие априорные высказывания.
Как выражения, которые ничего не говорят, они не несут в себе знания». Когда мы, к примеру, «испытываем» ощущение зеленого, этот опыт, согласно Шлику, является индивидуальным. Безусловно, и другие люди употребляют слово «зеленый», глядя, скажем, на лист растения, но отсюда не следует, что они воспринимают то же самое, что воспринимаем и мы, т. е. имеют то же самое «содержание».
Все, что мы можем знать, все, что нам нужно знать в научных целях, — это тождественность структурных отношений между их восприятиями структурным отношениям между нашими восприятиями. С этой точки зрения для физика слово «зеленый» служит не именем некоторого восприятия, а именем некоторой позиции в системе отношений, например в таблице цветов. По мнению Шлика, в развитой физической науке все слова типа «зеленый» заменены математическими выражениями; предложения чистой физики имеют совершенно формальный характер.
Но что же означают эти предложения? С одной стороны, мы находим у Шлика утверждение, что, будучи структурными, они не могут выражать ничего, кроме структур, представляющих собой нечто общественное и интерсубъективное. В то же время Шлик не забывает и об изречении, гласящем, что форма без содержания пуста.
Поэтому мы можем найти у него и утверждение, что голый каркас научной системы, чтобы стать наукой, располагающей реальным знанием, должен быть заполнен содержанием, а это достигается благодаря наблюдению («опыту»). По его мнению, реальное знание, в отличие от математических тождеств, должно каким-то образом отсылать к содержанию, хотя и не может упоминать его.
Это и инициировало переход от феноменализма к физикализму, а в какой-то мере и стало его сутью. Когда большинство членов Венского кружка отказались рассматривать предложения, выражающие непосредственный чувственный опыт, как окончательное оправдание всех фактических высказываний и перешли к физикализму, Шлик сначала остался на старых позициях и в 1934 году в официальном журнале кружка протестовал против физикализма и отстаивал феноменалистический анализ, которого придерживались прежде как он сам, так и другие члены группы. Его аргументы были таковы.
В попытке обеспечить твердые объективные основания для науки физикализм в качестве основных принимает протокольные высказывания вида: «М. М. наблюдал такой-то объект в такое-то время и в таком-то месте». Но, как возражает Шлик, между самим объектом и этим высказыванием остается место для всякого рода неправильностей и ошибок.
В конечном счете, чтобы протокол был максимальное надежным, в качестве М. М. должен быть я сам, и даже тогда остается место для иллюзий и возможность искажений между моментом действительного события и последующим моментом занесения в протокол. В то время как общая цель обращения к протоколам заключалась в том, чтобы получить надежную исходную точку, выбор протокола становится в физикализме делом произвола.
Защитники физикализма в этом вопросе прибегают к требованию согласованности протоколов с положениями, уже установленными в науке, считая надежными те протоколы, которые требуют наименьшего пересмотра установленных положений. Но согласованность не имеет никакого значения до тех пор, пока что-либо не установлено твердо; иначе вся система может оказаться совокупностью утверждений, согласованных между собой и тем не менее ложных.
Кроме того истину нельзя установить путем подсчета предложений, нуждающихся в исправлении; если истинность предложений твердо установлена, то никакой принцип экономии не нужен. Предложения, точно описывающие непосредственный опыт, трудно формулировать, помимо прочих причин, еще и потому, что к моменту, когда они сформулированы, опыт оказывается уже прошедшим.
Тем не менее описываемое ими может быть точным осуществлением предсказаний об опыте, и в этом смысле они более, чем какие-либо другие предложения, способны выражать нечто данное и несомненное. Как бы там ни было, что я чувствую, то я чувствую.
В отличие от всех других синтетических предложений, которые следует подвергать проверке, предложения, описывающие непосредственный опыт, фактически оказываются вне сомнения.
В соответствии с этим структура науки должна быть в конечном счете основана на таких предложениях как «здесь и теперь линии пересекаются» и «здесь и теперь красное соседствует с голубым», а не на предложениях типа “тот-то наблюдает такой-то физический объект”.
Однако к 1935 году Шлик уже был склонен признать, что физикалистский язык представляет собой, во всяком случае, некоторый очень удобный способ испытания открытий науки. Физикализм способен, как считает теперь Шлик, дать полную картину мира; даже психологические факты можно выразить на его языке.
Но и теперь принятие Шликом физикализма было осторожным и ограниченным. Он подчеркивал то, что Карнап лишь допускал, а именно что выразимость явлений опыта в физикалистской терминологии является лишь счастливым случаем, а не необходимой характеристикой реальности, и, по-видимому, сохранил убеждение, что высказывания в терминах опыта в конечном счете эпистемологически более фундаментальны, чем физикалистские высказывания.
В свете взглядов Шлика на характер философии, значения, априори и протоколов в период его участия в Венском кружке не удивительно, что в это время его оппозиция догматической метафизике стала еще сильнее, чем раньше, и что даже то скромное место, которое он раньше оставлял для ограниченного реализма, теперь стало еще меньше.
Никакое высказывание, которое в принципе не проверяемо в терминах чувственного опыта, не может быть осмысленным, утверждает он; априорные утверждения не дают никакого способа заглянуть в неощущаемую реальность.
Делом науки является описательное обобщение, и не нужно никакого каузального «клея», чтобы связывать мир в единое целое. Нельзя с успехом отстаивать ни концепции витализма, ни концепции механистического детерминизма; природа научных законов сводится в основном к успешному предсказанию.
Шлик даже иногда категорически отрицал существование каких-либо метафизических проблем и в характерном для логического позитивизма стиле утверждал, что все проблемы в принципе разрешимы.
Тем не менее в целом Шлик не заходил в отрицании метафизики так далеко, как другие логические позитивисты; в его работах до самого конца сохраняется своего рода реализм, утверждающий упрямство фактов по отношению ко всем преобразованиям нашей системы понятий и требующий, чтобы такая система всегда ориентировалась на факты.
В очерке «Пространство и время в современной физике» Шлик поставил вопрос: существуют ли реально молекулы, электромагнитные поля и другие предполагаемые неощущаемые сущности, которые используются в науке, или они являются лишь удобными фикциями; и он отдает явное предпочтение первой точке зрения.
Изредка уточняя свою позицию и полностью признавая, что в отличие от механической теории электромагнетизм имеет дело с основными понятиями, которые не поддаются восприятию, природа которых полностью лишена наглядности, он продолжает считать науку ответственной перед встречающимися ей фактами.
Так, в ответ на обвинение коллег-позитивистов, склонных рассматривать научную истину как когерентность, что Шлик пытается сравнивать предложения с фактами, Шлик заявил, что именно это он и пытается делать.
Шлик упорно противостоял конвенционализму в духе Эддингтона и других современных физиков и считал, что формы физики не являются чисто формальными, а всегда подразумевают неявные правила их применения к действительности, ограничивающие свободу нашего обращения с ними.
Представление о том, что знание должно строиться на твердых, достоверных и безошибочных основаниях, является весьма древней и до сих пор влиятельной позицией в теории познания. Ее можно найти уже у античных философов, а в наиболее четком и программном виде ее декларировали в новое время Ф. Бэкон и Р. Декарт. Это представление можно назвать классическим фундаментализмом, поскольку он доминировал в классической философии, принимается многими и в наши дни, а все альтернативы ему пока еще можно описать лишь как более или менее серьезные отклонения от него.
В классическом фундаментализме все наши представления разделяются на два класса: те, которые основываются или выводятся из каких-то других, и те, истинность которых не основана на достоверности других положений. Можно сказать, что эти последние представления основаны на самих себе. Они-то и считаются последним основанием, фундаментом нашего знания. Строение знания в данном случае напоминает строительство здания: предполагается, что в знании существуют твердые, неподверженные ошибкам базисные элементы, на которых как на фундаменте воздвигается с помощью логически контролируемых процедур - дедукции или индукции - надстройка всего остального знания.
Существуют два вида эпистемологического фундаментализма - рационалистический и эмпиристский. Наиболее известным представителем первого был Декарт, который полагал, что с помощью интуиции можно обнаружить настолько ясные, отчетливые и самоочевидные идеи (он относил к ним такие идеи, как "существование Я", "целое больше части" и т.п.), что в их достоверности невозможно усомниться. Они освещены естественным светом разума. Отправляясь от этих базисных идей, с помощью дедукции можно строить всю остальную систему знания, подобно тому, как в геометрии Евклида из немногих аксиом выводится все наше знание о геометрических фигурах.
В эмпиристском фундаментализме, отстаивающем значение естественного света опыта, в качестве базисных элементов берутся данные непосредственного чувственного опыта. Здесь вступает в свою роль главный принцип эмпиризма - все наше знание является производным от нашего чувственного опыта. Только суждения, выражающие непосредственную фиксацию фактов с помощью органов чувств, являются самодостаточными и непогрешимыми. Напротив, все остальные суждения нуждаются в поддержке и могут получить ее только от суждений чувственного опыта. Вот как эту установку защищал М. Шлик, лидер Венского кружка, бывшего в 1920 - 1930-е годы цитаделью современного эмпиризма: "В любом случае независимо от того, какую картину мира я рисую, я всегда буду проверять ее истинность в терминах моего собственного опыта. Я никому и никогда не позволю отнять у меня эту опору: мои собственные предложения наблюдения всегда будут последним критерием. И я буду восклицать: "Что я вижу, то вижу!"" [1].
1 Шлик М. О фундаменте познания // Аналитическая философия. Избранные тексты. М., 1993. С. 44.
Мориц Шлик (1882 - 1936) - немецко-австрийский философ, один из лидеров логического позитивизма. Родился в Берлине, в 1904 г. защитил диссертацию по физике под руководством М. Планка в Берлинском университете, однако вскоре отошел от физики и увлекся философией. С 1911 г. преподавал в университетах Ростока и Киля, в 1922 возглавил кафедру философии Венского университета, в 1936 на пути в университет был убит студентом. Наиболее значим венский период жизни, когда он был организационным и идейным лидеров знаменитого Венского кружка. В центре интересов Шлика стояли проблемы эпистемологии и философии науки. Его естественнонаучная подготовка повлияла на то, что уже в начале своей деятельности он занял критическую позицию по отношению к господствовавшему в то время в немецких университетах неокантианству, опираясь в этом первоначально на идеи Э. Маха и А. Пуанкаре.
Подчеркнем еще раз важный момент, общий для обоих видов эпистемологического фундаментализма. Базисное знание, трактуемое в одном случае как ясные идеи разума, в другом - как данные непосредственного чувственного опыта, полагается на роль базисного потому, что оно истолковывается как абсолютно достоверное и в принципе не подверженное ошибкам. Именно поэтому оно, во-первых, может быть фундаментом и, во-вторых, от него достоверность и истинность могут транслироваться, распространяться на все остальное знание.
Нетрудно видеть теперь, чем согласно классическому фундаментализму должна заниматься эпистемология. Она должна показать, как наши представления и убеждения о мире природы, о нашей истории и возможном будущем, о состояниях сознания других людей и тому подобное могут быть обоснованы, исходя из базиса, ограниченного, например, только утверждениями о данных нашего чувственного опыта. Если это удастся сделать, то эпистемология выполнит свою задачу, если нет, то нам придется перейти в стан скептиков.
Смотрите также:
Читайте также: