Там комната похожая на клетку под самой крышей в грязном шумном доме

Обновлено: 24.04.2024

Как и в первых книгах Ахматовой, перед нами все тот же дневник женской души, интимный и обнаженный до конца… Но дневник поэта открыт для всех: в искусстве последнее освобождение и преодоление себя, — таков его вечный закон, равно объемлющий и горькую лирику Гейне и прекрасную музу Ахматовой.

Кто бы вы ни были, прочтите вот эту светлую страницу, словно написанную рукой современной Татьяны, — разве, всплывая над сегодняшним, не укачают вас эти строки, не сделают хоть на миг просветленнее и богаче.

И неожиданно, теплым розовым огнем расцветает среди надломленных болью песен крохотное стихотворение о ребенке:

На русском Парнасе уже давно творится неладное. «Язык богов» — прозрачный и мудрый — надолго и прочно оболванен самовлюбленной фиксатуарной слизью «поэз», звериным рыком маяковщины, полированной под палисандр, но дряблой внутри, как осина, брюсовщиной, мутно-кустарными откровениями новых скифов с Мало-Подьяческой (так хорошо изучившими словарь Даля) и бессчетным числом плетущихся в хвосте «имажинистов», или как там они еще себя кличут, — вяло и убого симулирующих эпилепсию своих более одаренных старших собратьев.

Тем дороже сейчас эта, написанная только для себя, книжечка, увидевшая свет в Петербурге в безумные дни 1921 года. Пленителен и честен в каждом слове этих стихов русский язык (все, что у нас осталось). Пленителен и дорог образ самого поэта — русской женщины, души которой не коснулась ни одна капля грязи, воющей, кишащей накрашенными музами-проститутками улицы.

Перед глазами тоненькая книжечка: «Н. Гумилев. Шатер. Стихи. Издание цеха поэтов. 1921 г.». По дате на первой странице эти стихи написаны в 1918 году, но напечатаны они лишь в нынешнем году, незадолго до мученической кончины убитого палачами поэта.

Какой шатер раскинул над головой томившийся среди красных дикарей поэт-заложник? О чем он мог писать в стране, где полный словесный паек отпущен только привилегированным Демьянам, жирным шутам, увеселяющим досуги тиранов? О чем он мог писать там, где даже несоветское выражение глаз считается смертным грехом, где выстрел наемного китайца в затылок сводит последние счеты с непродавшейся музой?

И все же даже там у поэта нашлись свои, высокой красоты и силы, слова. Он писал не о «скифской» России, — в львином рву хищного зверя не дразнят, — тоскуя и томясь, вспоминал он о второй своей родине — Африке. И черных дикарей — полудетей, полузверей, наивных и простых предпочел красным.

Вступление, посвященное Африке, обрывается, увы, несбывшейся надеждой-мечтой:

О строгом и честном до конца поэте расскажут в свое время те, кто знал его лично, кто провел вместе с ним последние каторжные годы «там». Нет даже слабой надежды, что не увидевшие света, написанные им страницы будут сохранены и дойдут до нас: те, кто застрелили поэта, хорошо знают свое ремесло и, перерыв оставшиеся после него бумаги, конечно, испепелят их до последнего клочка. У них ведь есть Демьяны, — зачем им такое наследство? Слова скорби бледнеют перед лавиной лжи и мрачного зверства.

Из последней книжки поэта, случайно попавшей на Запад, мы приводим ниже несколько песен. Пусть будут они венком на его безвестную могилу, — венком, сплетенным из его собственных цветов.

Книга эта не вся открыта глазам читателя, — читателя ищущего, конечно, а не перелистывателя книг. «Дневник» — ведь только для себя, и сложная интимность отдельных страниц ясна, быть может, только автору-поэту, замыкая в слове цепь только им пройденных исканий. Поэтому многие строки и строфы ускользают, прячутся в себя, оставляя чувство неудовлетворенности, точно подслушанные отрывки чьей-то взволнованной речи.

Сам автор в двух чудесных по форме и мысли стихотворениях «Банальностям» и «Свободный стих» словно тоскует по «старым созвучиям», захватанным толпой, по «созвучно-длинным, стройным строфам», связывая не совсем справедливо свободный стих с суетными исканиями молодых поэтов (ведь не «молодыми» же написаны «Псалмы» Давида, «Nordsee»[12] Гейне, стихи Уитмена и Верхар-на). Но «банальность» формы — строгая пластика старых созвучий — неотделимо связана с «банальностью» тона и содержания: ясностью, простотой, вскрытой до дна глубиной, — не затемненной мелькающими шарадами намеков, которых, увы, немало в «Дневнике».

Первое крыло книги — лирика до черных дней войны и октября 1917 г. — открывается глубоким, полным зловещих предчувствий стихотворением «У порога»:

прочитав белый стих А.Ахматовой «Эпические мотивы-2»,
что приведен внизу, задумался: а как бы он прозвучал с рифмой?
дополнил его рифмами:
*в каждой строфе:
первые две строки – А.Ахматовой (см. стих снизу),
остальные, дополняющие до рифм, – мои, Н.С.

Покинув рощи родины священной
И дом, где Муза Плача изнывала, –
Где света лунного мне было мало,
Где задыхалась от любви ущербной, –

Я, тихая, веселая, жила
На низком острове, который, словно плот,
Проплыв сквозь временны'е кружева,
Покинув мифов звёздный небосвод,

Остановился в пышной невской дельте.
О, зимние таинственные дни,
Меня в туни'ку лунную оденьте!
Чтоб лунным стал моей души родник –

И милый труд, и легкая усталость,
И розы в умывальном кувшине!
Пусть лунным будет весь мой дом, –
чтоб старость
Боялась даже заглянуть ко мне.

Был переулок снежным и недлинным.
И против две'ри к нам стеной алтарной, –
Что по утрам играет светом дивным
Со звёздной гаммою серебряно-янтарной –

Воздвигнут храм святой Екатерины.
Как рано я из дома выходила,
Со вздохом оторвавшись от перины,
Чтоб насладиться лунным светом дива.

И часто по нетронутому снегу –
Свои следы вчерашние напрасно
Ища,
_____ как дождик ищут в среду, –
Я шла к мосту, влекома силой страстной:

На бледной, чистой пелене ища,
И вдоль реки, где шхуны, как голубки;
И вдоль причала, что без чаек отощал, –
И нет следов. Пустынно. Только шлюпки,
Одев из снега варежки да шубки,

Друг к другу нежно, нежно прижимаясь,
О сером взморье до весны тоскуют.
Порой казалось мне, что слышу вдруг реку' я:
– Что ищешь ты?
– Любовь свою из мая. Себя ищу.
– Которую? . Какую? .

Я подходила к старому мосту.
Там комната, похожая на клетку,
Ту клетку-комнату я чую за версту –
И белый потолок, и чёрную кушетку.
Там демон страсти на крыло нанёс мне метку:

Под самой крышей в грязном, шумном доме,
Где он, как чиж, свистал перед мольбертом,
Молился кистью призрачной Мадонне,
С которой связан мессою-обетом,

И жаловался весело, и грустно
О радости небывшей говорил, –
Я вдохновлялась им, его искусством,
Его полётом и размахом крыл.

Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Душа всё больше возгорала страстью ложной,
От ужаса немея: в бликах те'ней

Всё горше и страннее было сходство
Моё с моим изображеньем новым.
А он без устали, с невиданным упорством
Писал мой лик, поправ любви каноны.

Теперь не знаю, где художник милый,
С которым я из голубой мансарды –
Вся в переливах звёздно-лунной мирры,
На брудершафт испив глоток массандры –

Через окно на крышу выходила
И по карнизу шла над смертной бездной,
И замирала от красот и дива,
Вцепившись в небо хваткою железной.
И всё дышало вечностью помпезной.
И вдруг разверзлась под ногами бездна мира –
И мы взлетели! А что дальше с нами было –
Не помню, всё забыла. память смыло.
Жаль, что не знаю, где тот парень милый,
Мой Амедео Модильяни пятитикрылый,*
С которым я над крышами парила,

Чтоб видеть снег, Неву и облака, –
Но чувствую, что Музы наши дружны.
И мне ночами чудится рука,
Крылом взлетающая, стра'стна и легка,
Что пишет мой портрет штрихом жемчужным.
И в голове рождается строка,
Уютная, как тёплый ветер южный,
Что связаны судьбою на века

Беспечной и пленительною дружбой:
Как девушки, не знавшие любви;
Как юноши – из сказки, миру чуждой, –
Которым ночью лунною
_____________________ люб Вий.

-----
*шестое крыло – кисточка

---------------------------
*в каждой строфе:
первые две строки – А.Ахматовой (см. стих снизу),
остальные, дополняющие до рифм, – мои, Н.С.

***
Николай Сысойлов,
10-11.11.2017

Коллаж мой – на основе фото из интернета
(Анна Ахматова, итальянский художник Амедео Модильяни)

Анна Ахматова
«ЭПИЧЕСКИЕ МОТИВЫ», часть 2

2.
Покинув рощи родины священной
И дом, где Муза Плача изнывала,
Я, тихая, веселая, жила
На низком острове, который, словно плот,
Остановился в пышной невской дельте.
О, зимние таинственные дни,
И милый труд, и легкая усталость,
И розы в умывальном кувшине!
Был переулок снежным и недлинным.
И против двери к нам стеной алтарной
Воздвигнут храм святой Екатерины.
Как рано я из дома выходила,
И часто по нетронутому снегу
Свои следы вчерашние напрасно
На бледной, чистой пелене ища,
И вдоль реки, где шхуны, как голубки,
Друг к другу нежно, нежно прижимаясь,
О сером взморье до весны тоскуют, –
Я подходила к старому мосту.
Там комната, похожая на клетку,
Под самой крышей в грязном, шумном доме,
Где он, как чиж, свистал перед мольбертом,
И жаловался весело, и грустно
О радости небывшей говорил.
Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство
Мое с моим изображеньем новым.
Теперь не знаю, где художник милый,
С которым я из голубой мансарды
Через окно на крышу выходила
И по карнизу шла над смертной бездной,
Чтоб видеть снег, Неву и облака, –
Но чувствую, что Музы наши дружны
Беспечной и пленительною дружбой,
Как девушки, не знавшие любви.

Коллаж мой – на основе фото из интернета
(Анна Ахматова, итальянский художник Амедео Модильяни)

Оставлен дома отчего оплот-
мне помнится,тогда зима была…
. Я, тихая, веселая, жила(с)
. На низком острове, который, словно плот,(с)
спас из реки меня, и я на нём осталась-
спокойно и комфортно было мне:
. И милый труд, и легкая усталость,(с)
. И розы в умывальном кувшине!(с)
Для большинства, здесь пусто и уныло-
пейзаж неброский, лишь один старинный
. Воздвигнут храм святой Екатерины.(с)
. Как рано я из дома выходила,(с)
И над рекой бродила, не спеша,
следя, как по воде шныряют шлюпки,
. На бледной, чистой пелене ища,(с)
. И вдоль реки, где шхуны, как голубки,(с)
Брела, бросая в воду мелкую монетку
С желаньем, веря в новую мечту…
. Я подходила к старому мосту.(с)
. Там комната, похожая на клетку,(с)
в которой проживал творец искусный,
который душу мне свою открыл
. И жаловался весело, и грустно(с)
. О радости небывшей говорил…(с)
Когда переносил мой облик снова
на холст ,не видя в нём уродства,
. Все горше и страннее было сходство(с)
. Мое с моим изображеньем новым.(с)
Я так желала и его просила-
и он мне отказать не мог- любезный-
. Через окно на крышу выходила(с)
. И по карнизу шла над смертной бездной(с)
Я для того, чтобы огонь в крови
унять–страх сослужил мне службу-
Сама себе была я визави,
Довольствуясь,(пока без страсти чуждой!)
. Беспечной и пленительною дружбой,(с)
. Как девушки, не знавшие любви.(с)
.

Анна Ахматова
«ЭПИЧЕСКИЕ МОТИВЫ», часть 2

2.
Покинув рощи родины священной
И дом, где Муза Плача изнывала,
Я, тихая, веселая, жила
На низком острове, который, словно плот,

Остановился в пышной невской дельте.
О, зимние таинственные дни,
И милый труд, и легкая усталость,
И розы в умывальном кувшине!

Был переулок снежным и недлинным.
И против двери к нам стеной алтарной
Воздвигнут храм святой Екатерины.
Как рано я из дома выходила,

И часто по нетронутому снегу
Свои следы вчерашние напрасно
На бледной, чистой пелене ища,
И вдоль реки, где шхуны, как голубки,

Друг к другу нежно, нежно прижимаясь,
О сером взморье до весны тоскуют, –
Я подходила к старому мосту.
Там комната, похожая на клетку,

Под самой крышей в грязном, шумном доме,
Где он, как чиж, свистал перед мольбертом,
И жаловался весело, и грустно
О радости небывшей говорил.

Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство
Мое с моим изображеньем новым.

Теперь не знаю, где художник милый,
С которым я из голубой мансарды
Через окно на крышу выходила
И по карнизу шла над смертной бездной,

Чтоб видеть снег, Неву и облака, –
Но чувствую, что Музы наши дружны
Беспечной и пленительною дружбой,
Как девушки, не знавшие любви.

Кроме всего интересного и приятного, еще обязательно у Вас наткнешься на интересного автора, на этот раз -
Наталия Шайн-Ткаченко

Кстати, за выбор портрета (Натан Альтман)Вам 5+
Кто только ее не рисовал, включая и Модильяни, но это портрет the best

Завелся благодаря Вам . У меня на полке альбом Альтмана, полез посмотреть и нашел там стихотворение Ахматовой об этом портрете. Сам удивился.

Покинув рощи родины священной

Я подходила к старому мосту.
Там комната, похожая на клетку,
Под самой крышей в грязном, шумном доме,
Где он, как чиж, свистал перед мольбертом,
И жаловался весело, и грустно
О радости небывшей говорил.
Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство
Мое с моим изображеньем новым.
Теперь не знаю, где художник милый,
С которым я из голубой мансарды
Через окно на крышу выходила
И по карнизу шла над смертной бездной,
Чтоб видеть снег, Неву и облака, -
Но чувствую, что Музы наши дружны
Беспечной и пленительною дружбой,
Как девушки, не знавшие любви.

Михаил, доброе утро.
Свой Ответ, я назвал "ТРИ СПАСИБО")))):

1. За прочтение, отклик и тёплые слова.
2. За солидарное мнение о лучшем портрете АААА и оценку 5+. Получить её от Вас очень почётно.
3. За прекрасное стихотворение.

Отличных выходных, прекрасной погоды и хорошего настроения.

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Летний сад. Васильевский остров. Роты.
Нева. Льдов снежные глыбы.

Или известное стихотворение Иосифа Бродского:

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду,
между выцветших линий
на асфальт упаду.

Почему вдруг на Васильевский? Что там такое случилось? Чем не подходят Крестовский и Адмиралтейский?
Ответ, видимо, прост. Другие острова – не символы и для стихотворения непригодны.
Но некоторые поэты все же не ленились – посвящали Васильевскому полноценные вирши. Иные из них лишь слегка касаются Васильевского острова. То ли о нем, то ли нет.

Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук!
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук!

Это – звоны ледохода
На торжественной реке,
Перекличка парохода
С пароходом вдалеке.

Это – древний Сфинкс, глядящий
Вслед медлительной волне,
Всадник бронзовый, летящий
На недвижном скакуне.

Наши страстные печали
Над таинственной Невой,
Как мы черный день встречали
Белой ночью огневой.

Что за пламенные дали
Открывала нам река!
Но не эти дни мы звали,
А грядущие века.

Пропуская дней гнетущих
Кратковременный обман,
Прозевали дней грядущих
Сине-розовый туман.

Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!

Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?

Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук –
Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук.

Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.

В иных же все вполне определенно.

Здесь мне миров наобещают,
Здесь каждый сильный мне знаком, –
И небожители вещают
Обыкновенным языком.

Степенный бог проведать друга
Приходит здесь: поклон, привет, –
И подымаются в ответ
Слова, как снеговая вьюга.

Мы старые островитяне –
В печальный и радостный час
Незримыми тянет сетями
Любимый Васильевский нас.

…Я вижу – лежит он на плане,
В грядущее запросто вхож, –
Как будто Петру марсиане
Подбросили этот чертеж.

Он прямоугольный и строгий
И пронумерованный весь, –
Никто не собьется с дороги,
Никто не заблудится здесь.

Не прячась от мира и ветра,
Легли от воды до воды,
Прямы, как мечта геометра,
Негнущихся улиц ряды.

Милый мой Васильевский остров!
Стройность стрелки, обветренность Гавани…
Здесь судьбы моей выстроен остов –
начиналось самое главное!
Долгий путь вдоль Невы просторной
и – широкой лестницей – в Горный.

(М.Воскресенская, “Милый мой Васильевский остров. ”)

Впрочем, это уже не совсем посвящение острову. Речь тут об одном из его адресов – Горном институте. И подобных посвящений – множество.

Многие адреса Васильевского острова также символичны, узнаваемы, как и он сам. Поэтому достаточно простых перечислений:

И видел я: Нева, и крепость, и Исакий,
И Академия, и мост через Неву,
И Стрелка с Биржею, и все, что видит всякий,
Побывши в Питере во сне иль наяву…

И белый ветер к белой ночи
Неву и Петроград вовлек,
Дворцы, расширившие очи,
И Стрелки полуостровок.

Пожалуй, Стрелка чаще прочих достопримечательностей острова встречается в стихах. Зато на самые лирические строки провоцируют все-таки сфинксы.

Волшба ли ночи белой приманила
Вас маревом в полон полярных див,
Два зверя-дива из стовратных Фив?
Вас бледная ль Изида полонила?

Какая тайна вам окаменила
Жестоких уст смеющийся извив?
Полночных волн немеркнущий разлив
Вам радостней ли звезд святого Нила?

Так в час, когда томят нас две зари
И шепчутся лучами, дея чары,
И в небесах меняют янтари, –

Как два серпа, подъемля две тиары,
Друг другу в очи – девы иль цари –
Глядите вы, улыбчивы и яры.

У серых приречных ступеней,
Вечно, вечно сырых,
Нежнее суровые сфинксы
Из дальней, безводной пустыни.
Им, старым, уже не грустно
Стоять на чужой земле,
Их, старых, баюкает бережно
Радужно-сизый туман.

Как ни странно, своего певца, да и не одного, нашла и Биржа – совсем, казалось бы, непоэтическое учреждение.

Здесь логосом и паевою пылью
Вершится торг, и, весом заклеймен,
Трезубый жезл невыносимой былью
Терзается средь чисел и имен.

Как плоть в аиде, робок скиптр нептунов
И легче тени тяжкий призрак стен,
Где некий ветр, едва заметно дунув,
Подъемлет волны судорожных цен.

Ужель не жалко, что в табачной сини
Не светятся червонцы никогда?
Не дремлют – равнодушные рабыни –
У круглых спусков грузные суда?

Иль вымысел – диковинный и острый
Заморский запах, зов иной судьбы?
Жаровни на треножниках и ростры,
Рассекшие пурпурные столбы?

И целый век жемчужные шеренги,
Как мертвецов, обходит аквилон,
Чтоб утешался мстительный Гваренги
Слоновьим горем пестумских колонн.

В былые дни и я пережидал
холодный дождь под колоннадой Биржи.
И полагал, что это – Божий дар.
И, может быть, не ошибался. Был же
и я когда-то счастлив. Жил в плену
у ангелов. Ходил на вурдалаков.
Сбегавшую под лестницей одну
красавицу в парадном, как Иаков,
подстерегал.
Куда-то навсегда
ушло все это. Спряталось. Однако
смотрю в окно и, написав “куда”,
не ставлю вопросительного знака.
Теперь сентябрь. Передо мною – сад.
Далекий гром закладывает уши.
В густой листве налившиеся груши
как мужеские признаки висят.
И только ливень в дремлющий мой ум,
как в кухню дальних родственников – скаред,
мой слух об эту пору пропускает:
не музыку еще, уже не шум.

Естественно, вошла в поэзию Кунсткамера.
Есть музей этнографии в городе этом
Над широкой, как Нил, многоводной Невой,
В час, когда я устану быть только поэтом,
Ничего не найду я желанней его.

Я хожу туда трогать дикарские вещи,
Что когда-то я сам издалека привез,
Чуять запах их странный, родной и зловещий,
Запах ладана, шерсти звериной и роз.

И я вижу, как знойное солнце пылает,
Леопард, изогнувшись, ползет на врага,
И как в хижине дымной меня поджидает
Для веселой охоты мой старый слуга.

Печального пафоса удостоилось старое Смоленское кладбище:
А все, кого я на земле застала,
Вы, века прошлого дряхлеющий посев!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот здесь кончалось все: обеды у Донона,
Интриги и чины, балет, текущий счет.
На ветхом цоколе – дворянская корона
И ржавый ангелок сухие слезы льет.
Восток еще лежал непознанным пространством
И громыхал вдали, как грозный вражий стан,
А с Запада несло викторианским чванством,
Летели конфетти, и подвывал канкан.

Вдруг промелькнет и простой перекресток.
Рынок Андреевский, сквер и собор,
А за домами
дымный закат разливает кагор
над островами.

Ярче малины слащавая муть,
мало осталось.
Я бы хотел до конца протянуть,
что бы ни сталось.
И даже Тучков мост со старой гаванью удостоились особого стихотворения:
Я одержимый дикарь, я гол.
Скалой меловой блестит балкон.
К Тучкову мосту шхуну привел
Седой чудак Стивенсон.

И лет ему нынче двадцать пять,
Он новый придумал рассказ –
Ночь отменена, и Земля опять
Ясна, как морской приказ.

Пуля дум-дум, стрела, динамит
Ловили душу мою в боях,
И смеялась она, а сегодня дрожит
Болью о кораблях.

Но я такой – не молод, не сед –
И шхуне, что в душу вросла,
Я не могу прочертить ответ
Соленым концом весла.

Пусть уходит в моря, в золото, в лак
Вонзать в китов острогу,
Я сердце свое, как боксер – кулак,
Для боя в степях берегу.

Кстати, некоторые адреса Васильевского острова завуалированы, сразу не читаются. Анна Ахматова, к примеру, одно время жила в доме № 17 по Тучкову переулку. Именно той ее квартире посвящается стихотворение:

Покинув рощи родины священной
И дом, где муза, плача, изнывала,
Я, тихая, веселая жила
На низком острове, который, словно плот,
Остановился в пышной Невской дельте.
О, зимние таинственные дни,
И милый труд, и легкая усталость,
И розы в умывальном кувшине!
Был переулок снежным и недлинным,
И против двери к нам стеной алтарной
Воздвигнут храм Святой Екатерины.
Как рано я из дома выходила,
И часто по нетронутому снегу
Свои следы вчерашние напрасно
На бледной чистой пелене ища,
И вдоль реки, где шхуны, как голубки
Друг к другу нежно, нежно прижимаясь,
О сером взморье до весны тоскуют,
Я подходила к старому мосту.

Неподалеку жил художник Натан Альтман. Его жилище тоже появляется в стихах Ахматовой:

Там комната, похожая на клетку,
Под самой крышей в грязном шумном доме,
Где он, как чиж, свистал перед мольбертом
И жаловался весело, то грустно
О радости не бывшей говорил.
Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство
Мое с моим изображеньем новым.
Теперь не знаю, где художник милый,
С которым я из голубой мансарды
Через окно на крышу выходила,
Чтоб видеть снег, Неву и облака,
Но чувствую, что Музы наши дружны
Беспечной и пленительною дружбой,
Как девушки, не знавшие любви.

Николай Некрасов, одно время проживавший в омерзительном подвале на Васильевском, явно с натуры написал печальное стихотворение:

Помнишь ли день, как больной и голодный
Я унывал, выбивался из сил?
В комнате нашей, пустой и холодной,
Пар от дыханья волнами ходил.
Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын, и холодные руки
Ты согревала дыханьем ему.
Он не смолкал – и пронзительно звонок
Был его крик. Становилось темней;
Вдоволь поплакал и умер ребенок.
Бедная! слез безрассудных не лей!
С горя да с голоду завтра мы оба
Также глубоко и сладко заснем;
Купит хозяин, с проклятьем, три гроба –
Вместе свезут и положат рядком.

В разных углах мы сидели угрюмо.
Помню, была ты бледна и слаба,
Зрела в тебе сокровенная дума,
В сердце твоем совершалась борьба.
Я задремал. Ты ушла молчаливо,
Принарядившись, как будто к венцу,
И через час принесла торопливо
Гробик ребенку и ужин отцу.
Голод мучительный мы утолили,
В комнате темной зажгли огонек,
Сына одели и в гроб положили.
Случай нас выручил? Бог ли помог?
Ты не спешила с печальным признаньем,
Я ничего не спросил,
Только мы оба глядели с рыданьем,
Только угрюм и озлоблен я был.

Зато все было более или менее безмятежно у юного поэта Г.Горбовского, жившего на 9-й линии, дом № 6, и постоянно принимавшего гостей:

Звонок – неизвестность, звонок – это рок,
Но я к нему сам выхожу на порог.

Разве что иной раз наворачивались неизбежные при жизни в коммуналке конфликты с менее богемными соседями:

Я свою соседку –
изувечу!
Я свою соседку –
изобью!
Я ее
в стихах
увековечу,
чуждую,
но все-таки – мою!
. Я соседку
выдерну на кухню,
перережу ей.
электросвет!
Пусть, непросвещенная,
потухнет!
Я куплю за деньги
пистолет!
Наведу его
на всю квартиру,
разнесу –
филенки и мозги!
Я принципиально –
против мира!
Я – за бомбу,
не за пироги!
. Что насторожились, дураки?

Да что там говорить – даже известное стихотворение Мандельштама, которое считается одним из посвящений Петербургу, вообще имеет вполне определенный адрес на Васильевском:

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Главной же достопримечательностью острова была и остается, разумеется, Нева.

Поблекшим золотом, холодной синевой
Осенний вечер светит над Невой.
Кидают фонари на волны блеск неяркий,
И зыблются слегка у набережной барки.

Угрюмый лодочник, оставь свое весло!
Мне хочется, чтоб нас течение несло.
Отдаться сладостно вполне душою смутной
Заката блеклого гармонии минутной.

И волны плещутся о темные борта.
Слилась с действительностью легкая мечта.
Шум города затих. Тоски распались узы.
И чувствует душа прикосновенье Музы.

Иной раз Нева была страшна, особенно когда она грозила наводнениями. Но и тогда поэты воспевали эту реку.

Скажи, зачем, о гневный Посидон!
Идешь на брань?
Се славный град Петров, не Илион,
Забывший дань.
Не слышишь стон, взносящийся до звезд,
Отчаянных
Не видишь слез отцовских; и невест
О избранных.
Явись, явись, прекрасный Дидимей!
За мраком сим
В лучах своих спасительных излей
Отраду им.

(И.Борн, “На случай наводнения 27 сентября 1802 года, в ночи”)

Весьма патетически выглядел и ледоход на Неве:

Уж одевались острова
Весенней зеленью прозрачной,
Но нет, изменчива Нева,
Ей так легко стать снова Мрачной.

Взойди на мост, склони свой взгляд:
Там льдины прыгают по льдинам,
Зеленые, как медный яд,
С ужасным шелестом змеиным.

Географу, в час трудных снов,
Такие тяготят сознанье —
Неведомых материков
Мучительные очертанья.

Так пахнут сыростью гриба,
И неуверенно, и слабо,
Те потайные погреба,
Где труп зарыт и бродят жабы.

Река больна, река в бреду.
Одни, уверены в победе,
В зоологическом саду
Довольны белые медведи.

И знают, что один обман —
Их тягостное заточенье:
Сам Ледовитый Океан
Идет на их освобожденье.

Но все равно Нева была для петербуржцев в первую очередь символом этакого элегического торжества:

Опять однажды, всё во сне,
Я ночью по Неве катался,
Между роскошных островов
Летел прозрачною рекою;
И вид красивых берегов,
Дач, рощей, просек и садов,
Осеребряемых луною,
И озаренный божий храм,
И царский дом, и мост чрез волны,
Легко так брошенный, – всё там
Пленяет взор. Но вздох невольный
От сердца тяжко вылетал.
Ты часто, милый край, видал
Меня близ вод твоих струистых
На изумрудных берегах,
И в цветниках твоих душистых,
И в темных рощах, и в садах:
До поздней ночи там с тоскою
Сижу, бывало, над Невою;
И часто ранняя заря
Меня в раздумье заставала.
Но, ах, уж радость для меня
Давно с зарей не расцветала!

(И.Козлов, “К другу Василию Андреевичу Жуковскому по возвращении его из путешествия”)

И под конец почти что хулиганское:

Бутылку чернил
Я в Неву уронил.
Как чернослив
Стал Финский залив.

И такой Нева тоже бывает.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

Читайте также: