Сделай так чтоб птицей отлетела а не завалилась как бревно
Обновлено: 27.04.2024
Рахиль выздоравливала частями. Первой заработала рука. Однажды она взяла ручку и написала строчки:
Да не сокрушится дух мой прежде тела.
Господи! Тебе ведь все равно,
Сделай так, чтоб птицей отлетела,
А не завалилась, как бревно.
Она забыла напрочь, чьи слова писала рука, но пальцы держали ручку грамотно, крепко. Вечером она сумела сама налить себе заварку. Через какое-то время на виске завихрился подраставший волос. Правда, он был почему-то совсем седой, но поворот его, даже некая лихость были прежними, почти как в молодости. И волосы, будто услышав зов вожака, забуянили, завернулись в колечки, глядишь – и шапочка нарядила голову, ну и что, что седая! Теперь это называется платиной.
Рахиль потихоньку узнавала себя. Совсем забыла, какая у нее ямочка на подбородке, провела рукой – своя, родная, ни у кого такой: левая половинка подбородка чуть меньше правой. Но вот к письменному столу она не подходила. Те строчки, что она написала на вырванном листке телефонной книжки, были написаны стоя, на кухне. Главный же стол, рабочий, пугал и отталкивал. На нем всегда стояли цветы и фотографии, лежали камушки Коктебеля, железно-задумчиво сидела на пне сто лет живущая в доме печальная черная лиса. В ней было столько скорби, будто она просила прощения за всех лживых и коварных вертихвосток своего племени. Когда-то из-за этой железной лиски Рахиль отказалась от горжетки, которую ей хотела подарить тетка. У лисы-горжетки была хищная морда, и стеклянные глазки смотрели с такой лютой ненавистью, что возникал вопрос о посмертной жизни мехов и чучел, о странной профессии чучельника и скорняка: кто они в системе передачи информации в мире? Отказавшись от горжетки, Рахиль была отторгнута от дома тетки, а она, садясь работать, клала себе на колени лиску, чтоб забыть ту страшную меховую морду.
От Боженки регулярно приходили письма. Были они нежные, теплые, она просила Рахиль не торопиться с работой, а окрепнуть как следует.
"Разве я тороплюсь?" – спрашивала себя Рахиль. – И что она имеет в виду под работой? Я ведь уже варю суп и вытираю пыль. Вчера я сама влезла руками в рукава пальто. Очень странное ощущение отяжеления. Где это я слышала? "Стали руки мои, как ноги…"
Она тогда испытала ужас от желания как бы встать на четвереньки. "Господи! Тебе же все равно. Сделай так, чтоб птицей отлетела…" Это Елена Благинина, – вспомнилось. Собралась с духом. Ничего не случалось, все в порядке: просто я первый раз надела пальто. Оно у меня из старого тяжелого драпа, да еще и на подстежке.
Ее навещали подруги с кафедры, соседки. Они рассказывали ей о злых чеченах, которые все захватили на рынках, о каких-то маньяках, которые бьют негров, о девочках, которые небрежно шагают с крыш домов. Из всего этого ее интересовали только девочки. Она долго после этого плакала, и муж – она этого не знала – ввел в беседы посетителей цензуру. Разговоры пошли клубничные, золотисто-шелковые, но все почему-то быстро уходили.
Однажды она проснулась со словом "хватит". Слово было небольшое, из шести букв, она их посчитала, потому что каждая буква уверенно сидела на ней и требовательно на нее смотрела. Самая большая хватка была у буквы "х". Она просто держала ее за горло, не давила, но держала, сцепившись концами.
– Поняла! – сказала Рахиль, и буквы ссыпались с нее с легким таким бумажным треском. – Я все помню. Нечего меня побуждать к действию. Просто я хотела понять причину. Хотела, но не поняла, значит, так тому и быть…
В этот день она взяла том писем Чехова и стала читать навскидку.
"Хорош белый свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм. Вместо знаний – нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше "чести мундира"… Нет, она не этого сейчас хотела от Чехова. Сейчас она поищет. Но глаза смотрели именно в эти строчки, тысячу раз ею читанные и выписанные несчитово. Это ведь было дело ее жизни, как здесь черным по белому: "Работать надо, а все остальное к черту".
На защиту она пришла вся в белом. Цвет ей катастрофически не шел, он ее как бы стирал с лица земли. Но кто ж из женщин сказал бы ей эту правду? Продавщица в магазине среднедорогого уровня цокала вокруг Диты зубом – ах, мол, и ах. Тем более что костюмчик, что называется, сидел. Это была правда. Он просто был фатально не к лицу.
– Повесите бусы или брошь, а можно просто шарфик, любой подойдет, чтоб заискрило.
Ученые дамы про себя отметили блеклость провинциальной барышни, испытав легкое удовлетворение от некрасоты другой женщины. Всегда приятно, что кто-то хуже тебя выглядит. А это был бесспорный случай. И он совсем по другой логике – логике жалости – автоматически поднял шансы защиты. Нельзя же, чтоб у этой бедняжки все было плохо. Пусть она окажется хотя бы умной.
У Диты же было хорошее настроение. Отличные рецензии. Оппоненты сулят ей полную победу и даже приглашение в Москву. "Столице нужна живая кровь. Мы тут, простите за грубость, слегка усохли, а вы в глубинке еще идете в рост".
Все шло как по маслу. И голос не садился, и петуха не давал, и зал слушал хорошо. И на какой-то пятой или седьмой минуте она стала различать лица в зале.
В первом ряду сидели трое. Две женщины и мужчина. Одна из женщин сидела, опираясь на палочку. Кудрявая седая голова и дымчатые очки. Она ее не знала, но почему-то встревожилась – кто она, почему сидит так близко, или она ее все-таки знает?
– Сними очки, – прошептала Боженка Рахили. – Пусть она тебя увидит.
Это было трудно – снять очки. Пальцы были негнущиеся, а дужки не хотели уходить с места. Пришлось их грубо сдернуть, так что заломило в плече. Боже, какое бессилие и мука! Даже такая малость, как очки, тебя сильнее.
Дита почувствовала острый сырой запах. Какая же сволочь сказала ей, что эта тетка лежит недвижимо, что ее существование бесполезно и она уже никто и нигде? Вот она – кто и где, даже закудрявилась, и смотрит на Диту прямо. А другая тетка держит в руках брошюрку, ту самую, ею оприходованную. Через полчаса – или сколько там у нее осталось времени – будет позор, провал, разоблачение. Потому что справа – теперь-то все ясно – сидит иностранка-славистка из Мюнхена. И она тут сейчас главная. Она ее опрокинет навсегда.
У Диты хватило духу твердо дочитать реферат, выслушать довольно бурные аплодисменты, и ей хватило паузы между докладом и обсуждением, чтоб выскользнуть из зала практически незаметно. Через час она была уже у касс Казанского вокзала.
Она не видела переполоха от собственного исчезновения, не видела, как в большом кабинете скрылась комиссия, и эти две из первого ряда, как сличались постранично две работы, а какой-то въедливый оппонент нашел в работе Синицыной целые куски других мыслей, которые доказывали не только плагиат, а и оригинальность рассуждений диссертантки, которые она могла бы объяснить, не исчезни так странно.
– Надо поискать автора этих мыслей, – сказала Боженка. – Они действительно хороши, но вряд ли принадлежат этой авантюристке. Они ведь даже противоречат исследованию Бесчастных. Такая грубая, наглая компиляция разных мировоззрений.
Рахиль взяла свою работу и работу Диты, сказала, что попробует навести справки в Волгограде о гипотетической возможности существования другого автора.
Перерыв несколько затянулся, и следующего соискателя попросили выступить в темпе.
– Какая-то булгаковщина, – сказала одна ученая дама другой. – Тебе не кажется, что пахнет серой?
– Дерьмом пахнет, – ответила другая. – Летим в выгребную пропасть. Черт знает кто едет в Москву и получает защиту раньше всех, а оказывается – просто воровка. Интересно, у нее хоть десять классов есть?
Валерий Курас. Помпушечка 19.08.2016 --> Смотрели: 6 (0)
-Поиск по дневнику
-Статистика
Кто из нас не помнит её строчек "Мама спит, она устала. " или "Хрустит за окошком морозный денёк. "
«Ребята любили и её, и её стихи — прелестные стихи о том, что близко и дорого детям: про ветер, про дождик, про радугу, про берёзки, про яблоки, про сад и огород и, конечно, про самих детей, про их радости и горести»
Евгения Таратута
Но есть у нее и стихи, о которых мало кому известно
***
Да не сокрушится дух мой прежде тела.
Господи! Тебе ведь все равно,
Сделай так, чтоб птицей отлетела,
А не завалилась, как бревно.
***
Деревья те, что мы любили,
Теперь срубили…
Цветы, которые мы рвали,
Давно увяли…
То пламя, что для нас горело,
Других согрело…
Сердца, что рядом с нами бились,
Остановились.
И только песня остается,
И все поется,
Все поется…
***
"Моим племянникам"
"Запишите мой голос на плёнку,
Чтоб в две тысячи третьем году
Вы б услышали тётю Алёнку,
Та, что будет в Раю иль в Аду.
Или в той беспредельности мрачной,
Что зовётся небытиём
Иль в травинке, простой и невзрачной
Над иссохшим от зноя ручьём.
Запишите мой голос, быть может,
В тех далёких неведомых днях
Вашу Душу он робко встревожит
И напомнит о милых тенях. "
***
Другие сны слетятся к изголовью,
Умолкнут грозы в стынущей крови,
И то, что называли мы любовью,
Воспоминаньем станет о любви.
И отзовется жизнь иною мукой,
Иным вонзится в сердце острием,
И то, что называли мы разлукой,
Быть может, страхом смерти назовем?
И только в час полночного молчанья,
Когда восстанут вдруг в проснувшейся крови
Все неисполненные обещанья,
Все росстани, все горести любви,
Мы встретим их мучительным рыданьем,
Обрадуемся, что еще живем,
И то, что называли мы страданьем,
Обыкновенной жизнью назовем.
***
Как щемит сердце от этих негромких строк.
Мои_любимые_поэты_Елена_Благинина
Текст: Дмитрий Шеваров
Фото из архива автора
После войны Благинина жила в каком-то сарайчике в Переделкине. Осенью 1945 года по дороге на станцию она встретила Бориса Пастернака. Он шел с авоськой, вспоминала Елена Александровна, а в авоське - паек. «Поздоровались, перекинулись незначительностями и разошлись. И вдруг он окликнул меня: «Елена Александровна!»
Оборачиваюсь. Улыбается мягко, глаза грустные.
- Очень хотел бы, дорогая, чтобы вам было хорошо.
А я чуть не навзрыд:
- Боже мой, вы все понимаете? Да?
И он пошел. Гляжу ему вслед, а штаны у него в заплатах, авоська мотается в руке. Залезла в кусты и заревела от скорби и счастья.
Хотела навестить его после, да так и не решилась: испытывала какой-то трепет и не могла. »
Я помню человека, который звал ее Леной. Точнее - Леночкой.
Евгения Александровна Таратута (литературный критик и редактор, абсолютный авторитет в области отечественной детской литературы) рассказывала мне:
«- Меня с Леночкой познакомил… «Мурзилка». В 1933 году я работала в детской библиотеке. Однажды редактор «Мурзилки» привез к нам авторов журнала и среди них - Леночку Благинину. Она читала детям стихи про ветер, про яблоки, про радугу. Мы сразу подружились. В 37-м году всю нашу семью выслали в Сибирь. Спустя два года я не выдержала и сбежала из Тобольска в Москву. Наша квартира была занята сотрудниками НКВД, и Леночка приютила меня, а потом и трех моих братьев, в своей комнате в коммуналке на Кузнецком Мосту. Весной 40-го года она подарила мне картонку с вербочкой и стихами:
Расти, Таратута,
Без лишних затей.
Эмблема уюта,
Эмблема детей!
Квартиру нам вернули накануне войны, но зимой 1943-го Леночка вновь приютила меня - наша комната была занята людьми из разбитого бомбой дома. В августе 1950-го меня арестовали и приговорили к 15 годам лагерей. Многие тогда отшатнулись от нашей семьи, а Леночка еще больше стала помогать моим. На Новый год она принесла моей дочке подарки и книжку с многообещающим названием «На приволье». Когда в 1954-м меня реабилитировали и я вернулась домой, Леночка Благинина первой прибежала к нам. Как хорошо она написала мне на одном из своих сборников: «Старому верному другу - Жене Таратуте - любящая Лена». Сама она жила трудно. Муж, поэт Егор Оболдуев, отсидев в лагере, рано умер, так и не увидев своих стихов в печати.
Первая книга для взрослых вышла у Лены, когда ей было уже шестьдесят три года.
Она много и тяжело болела. Но вокруг нее всегда были люди, свет, радость. По четверг она собирала у себя друзей и встречала их пирогами. Мы читали стихи, слушали музыку. »
После нашей прошлогодней публикации о Елене Александровне я получил письмо с Урала от Бориса Семеновича Вайсберга, который знал и Благинину, и Таратуту: «С огромным волнением читал и перечитывал «Календарь поэзии» о Благининой. Всё-то мне близко и дорого в этом материале! И сама Елена Александровна. Я бывал у неё в московской квартире. "Я ещё и рюмочку могу пропустить!" - задорно говорила она. И мы поднимали тосты - за её здоровье, поминали её любимого друга и моего учителя литературы Генриха Эйхлера.
Генрих Леопольдович до войны был одним из руководителей Детиздата. Он был душой этого издательства. Там они и познакомились: Благинина, Таратута и Эйхлер.
В начале войны Генриха сослали в Казахстан, и так я оказался среди его учеников в карагандинской школе № 3 имени Крылова. Он преподавал у нас литературу в старших классах. Пробыв двенадцать лет в ссылке, умер в Караганде в 1953 году. Когда много лет спустя я стал разбирать его архив, то увидел множество писем от Елены Благининой. Я загорелся идеей их опубликовать и позвонил Елене Александровне. Подумав, она очень тихим голосом сказала: «Не сейчас, потом, мой дорогой…» Незадолго до своего ухода она разрешила публикацию, и сейчас я шлю вам новое издание* этих писем. А вот строки из стихотворения, которое Благинина посвятила моему учителю:
Случается, денек взойдет ненастный,
А дождика все нет.
И простоит до вечера прекрасный
Неяркий свет.
Мне солнечных милее и дороже
Такие дни.
Не потому ль, что на тебя похожи,
Мой друг, они. »
*Елена Благинина. «Борят мя страсти мнози. » Письма к Г. Эйхлеру. Составитель Борис Вайсберг. Екатеринбург, издание газеты «Штерн», 2017.
Из переписки с Генрихом Эйхлером
«Светлая тяжесть дружбы. »
10 февраля 1938
На мои плечи вместе с горем ложится светлая тяжесть дружбы, прекрасная, драгоценная наша тяжесть. Эта зима была чрезвычайно показательна. Какой поток высоких человеческих чувств выдержала моя убогая конура в переулке Александра Невского! Стены ее прокурены донельзя, проговорены, пропитаны стихами, поцелуями, крепкими пожатиями рук. Я плачу от радости сейчас, когда пишу эти строки, потому что я счастлива, что видела много такого, о чем другие только мечтают.
2 декабря 1938
Горе человеческое велико. Вы правы. И еще горше делается от нарастающего, совершенно катастрофического мирового коловращения. Но наше призвание - оставаться людьми в самом высоком и чистом значении этого слова. И ничто нас тогда не устрашит.
19 сентября 1939
Я влюбилась в черного котенка, кормлю его и нежу. И он, полубеспризорный, так признателен, что вытягивает лапы от удовольствия. Генрих! Простите за пустяки. уверяю Вас, что все, чем мы так горько живем, полно смысла.
1 марта 1943
А время идет, денег нет совершенно, и я на старости лет даже немножко приуныла, чего со мной никогда не бывало. Думаю, что это пройдет. Главное — вернуть равновесие душевное, а остальное приложится. Мучают лиловые, распухшие, всегда ледяные руки.
Письмо Ваше доставило мне огромную радость И все-таки мы увидимся, я совершенно не сомневаюсь в этом. Пусть факты вещь суровая, а жизнь часто похожа на чудо.
Мама спит, она устала. Ну и я играть не стала! Я волчка не завожу, А уселась и сижу.
Не шумят мои игрушки,Тихо в комнате пустой. А по маминой подушке Луч крадется золотой.
И сказала я лучу:- Я тоже двигаться хочу! Я бы многого хотела:Вслух читать и мяч катать,Я бы песенку пропела,Я б могла похохотать,Да мало ль я чего хочу! Но мама спит, и я молчу.
Луч метнулся по стене, А потом скользнул ко мне.- Ничего, - шепнул он будто, -Посидим и в тишине.
Елена Благинина
Я помню человека, который звал ее Леной. Точнее - Леночкой.
Евгения Александровна Таратута (литературный критик и редактор, абсолютный авторитет в области детской литературы) рассказывала мне:
"Меня с Леночкой познакомил. "Мурзилка". В 1933 году я работала в библиотеке, и однажды редактор "Мурзилки" привез к нам Леночку Благинину. Она читала детям стихи про радугу. Мы сразу подружились. В тридцать седьмом нашу семью выслали в Сибирь. Спустя два года я не выдержала и сбежала в Москву. Наша квартира была занята, и Леночка приютила меня, а потом и троих моих братьев, в своей комнате на Кузнецком Мосту. На Пасху 1940 года она подарила мне вербочки и стихи:
Расти, Таратута,Без лишних затей.Эмблема уюта,Эмблема детей!
В августе 1950-го меня арестовали и приговорили к 15 годам лагерей. Многие тогда отшатнулись от нашей семьи, а Леночка еще больше стала помогать. На Новый год принесла моей дочке подарки и книжку с многообещающим названием "На приволье". А сама она жила трудно. Муж, поэт Егор Оболдуев, отсидев в лагере, рано умер, так и не увидев своих стихов в печати. Первая книга для взрослых вышла у Лены, когда ей было уже шестьдесят три года. Она много и тяжело болела. Но от нее всегда шел свет. По четвергам она собирала у себя друзей. Мы читали стихи, слушали музыку. "
После нашей прошлогодней публикации о Елене Александровне я получил письмо с Урала от Бориса Семеновича Вайсберга, который знал и Благинину, и Таратуту:
"С огромным волнением читал и перечитывал "Календарь поэзии" о Благининой. Всё-то мне близко и дорого в Вашем очерке! Я бывал у Елены Александровны. "Я еще и рюмочку могу пропустить!" - задорно говорила она. И мы поднимали тосты - за ее здоровье, поминали ее друга Генриха Эйхлера. Генрих Леопольдович до войны был одним из руководителей Детиздата. Он был душой этого издательства. Там они и познакомились: Благинина, Таратута и Эйхлер. В начале войны Генриха сослали в Казахстан, и так я оказался среди его учеников в карагандинской школе N 3 имени Крылова. Он преподавал у нас литературу. Пробыв двенадцать лет в ссылке, умер в Караганде в 1953 году. Когда много лет спустя я стал разбирать его архив, то увидел письма от Благининой. Я загорелся идеей их опубликовать и позвонил Елене Александровне. Подумав, она очень тихим голосом сказала: "Не сейчас, потом, мой дорогой. " Незадолго до своего ухода она разрешила публикацию, и сейчас я шлю вам новое издание* этих писем. А вот строки из стихотворения, которое Благинина посвятила моему учителю:
Случается, денек взойдет ненастный, А дождика все нет. И простоит до вечера прекрасный Неяркий свет.
Мне солнечных милее и дорожеТакие дни. Не потому ль, что на тебя похожи, Мой друг, они. "
*Елена Благинина. "Борят мя страсти мнози. " Письма к Г. Эйхлеру. Составитель Б. Вайсберг. Екатеринбург, издание газеты "Штерн", 2017.
Я любила проснуться На ранней заре,Чтоб скорей прикоснуться К стволам и коре.
Чтобы нюхом и слухом, Рукой и щекой Ощутить их покой, Насладиться их духом.
Чтобы в свежести, в шелесте, В перелеске теней Не забыть нам о прелести Остающихся дней.
Не забыть нам о милости Мира сего.
Чтобы дереву вырасти, Нужно много всего: Много соков земных, Много теплых ночей, И горячих лучей, И дождей проливных.
Да не сокрушится дух мой прежде тела. Господи! Тебе ведь все равно! Сделай так, чтоб птицей отлетела, А не завалилась как бревно.
Детские поэты редко любимы взрослыми. Нет, мы, конечно, помним тех, кто подарил нам в детстве минуты радости. Многие полюбившиеся когда-то строки мы готовы читать нашим детям и внукам, но в нашей душе детским стихам отзываются лишь воспоминания.
Двухтомник Елены Благининой отзовется в сердце читателя множеством горьких и светлых созвучий с нашей сегодняшней жизнью.
Но оказывается, может произойти и такое: детский поэт вдруг откроется нам как "взрослый" и вновь станет родным, теперь уже навек.
Такое удивительное превращение детского стихотворца, почти полузабытого, в большого русского поэта происходит сегодня с Еленой Благининой. Издательство "Виртуальная галерея" выпустило двухтомник ее сочинений, подготовленный Татьяной Николаевской с помощью семьи Благининых, а также сотрудников архивов и музеев Москвы и Орла. В нем не только исповедь сотканной из противоречий женской души, но и история России ХХ века, увиденная глазами талантливого, страдающего и влюбленного человека.
Отец Алены Благининой служил багажным кассиром на станции Московско-Курской железной дороги и успел очень многое дать своим двум дочерям и трем сыновьям: выписывал для них детские журналы, устраивал домашний театр.
Летом детьми занимался дедушка по материнской линии, сельский дьякон. Второй дед жил в Орле и служил извозчичьим старостой. "Орел! Для меня это то, что называется детством. Это само очарование жизни. Орел моего детства населяли простодушные и чистые люди. Никому не приходило в голову отказать человеку в ночлеге или в куске хлеба. "
Когда Орел освободили от фашистов, Благинина сразу бросилась туда - взглянуть на родной город. Орла она не узнала - так он был разрушен.
После окончания Мариинской казенной гимназии Алена поступила в Курский институт народного образования. Учителем не стала, но традиции отечественного учительства помогли ей стать поэтом, очень близким и понятным детям. Елена Александровна умела и любила читать стихи и объехала сотни детских садов и школ от Москвы до Владивостока. С детьми она чувствовала себя свободнее, чем со взрослой аудиторией.
В середине 1930-х работала в журнале "Затейник". Поддерживала письмами и посылками друзей - арестованных, сосланных. "Наше призвание - оставаться людьми", - говорила она.
В 1941 году в Кирове, куда эвакуировали Детгиз, чудом вышло две книжки Благининой: "Подарок" и "Петрушка на крыше". Сама она оказалась в Красноуфимске со стариками-родителями на руках. Война отняла у нее брата, муж был на фронте.
Вернувшись в Москву в 1944-м, Благинина вела радиожурнал для детей, но его быстро закрыли.
Вернемся к двухтомнику Елены Благининой. Тираж его, увы, нищенский - 500 экземпляров. В первый том вошли стихотворения, воспоминания, письма Елены Александровны, а во второй том - ее дневники. В оформлении этих книг нет ничего броского и роскошного, но они очень хороши собой, представляя Елену Благинину в том ровном и тихом свете, который она так любила.
У ее мамы была фамилия Солнышкина. Солнышко - оно ведь никогда не жжет, не палит, оно кротко светит и ласково греет.
Девочка на бульваре
Через веревочку скакала,
Была невзрачна и мала,
Но так сверкала,
Так сверкала,
Как будто бабочка мелькала
И все смыкала-размыкала
Свои воздушные крыла.
О тех, кого мне жаль
Мне жаль суровых и надменных.
Пусть мир их сложен, пусть богат,
Они чудес обыкновенных
Не видят, видеть не хотят.
Им - хлеб не всласть,
Вода - не в милость,
Им ночь - не в отдых,
День - не в свет.
В них как бы радуга затмилась,
Весь пыл ее сошел на нет.
А мы, не мудрствуя лукаво,
Стоим на страже простоты,
Даря налево и направо
Житейской радости цветы.
Не обижайте стариков,
Не унижайте, не стращайте,
Их горький век не сокращайте
Из-за постыдных пустяков.
Не обижайте стариков!
Да не сокрушится дух мой прежде тела!
Господи! Тебе ведь все равно!
Сделай так, чтоб птицей отлетела,
А не завалилась, как бревно.
Memento mori
Я не чураюсь старости,
Она не в тягость мне.
. Все дурости, все ярости
Остались в стороне.
Страстей лихое воинство
Рассеялось как дым.
А Честность и Достоинство
Присущи и седым.
Все спешности, все скорости
Далеко позади.
А болести да хворости
Ненадолго, поди?!
Моим племянникам
Запишите мой голос на пленку!
Вдруг в две тысячи третьем году
Вы услышите тетку Аленку,
Та, что будет в раю иль в аду.
Или в той беспредельности мрачной,
Что зовется небытиём
Иль в травинке - простой и невзрачной
Над иссохшим от зноя ручьем.
Запишите мой голос. Быть может,
В тех далеких неведомых днях
Вашу память он робко встревожит
И напомнит о милых тенях.
Генриху Эйхлеру, 31 января 1950 года
У меня даже нет рабочего места, нет закутка, где я могла бы спокойно и свободно расположиться. Нет достаточного времени, которое я могла бы отдать любимому труду. В семье все болеют, то уезжают, то приезжают, то просто суетятся в житейщине. Я прошу Вас, мой любимый друг, не рассматривать моего письма как жалобу. Нет! Жизнь моя полна, интересна и, как всякая жизнь, печальна. Я каждое утро радуюсь, вставая навстречу дню.
Я поставила себе целью спокойное достоинство, любовь и твердость, и терпение. А когда есть у человека внутренний кодекс, что ему страшно.
Писать стихи для детей мне нравилось. С тоскливым недоумением я выслушивала разговоры о том, что почему-де не пишу настоящих стихов, зачем я впала в детство, зачем не работаю над монументальными вещами. Мне казалось, более того - я была уверена, что делаю настоящее.
Читайте также: